|
|
Лазарь,выйди вон! - Fairy Stories
|
Лазарь,выйди вон!
| |
| Tok | Дата: Среда, 26.09.2012, 18:54 | Сообщение # 1 |
 Лентяй
Группа: Проверенные
Сообщений: 3
Статус: Offline
| Название:Лазарь,выйди вон!
Автор: Цветок ненастья
Фэндом: Ориджинал
Пейринг: м/м
Рейтинг: NC-17
Жанр: slash, drama, angst.
Размер: Макси
Статус: в процессе
Ворнинг: насилие,ченслэш
Саммари: от бессилия и от дури не излечит даже мертвый нефилим
|
| |
| |
| Tok | Дата: Среда, 26.09.2012, 18:57 | Сообщение # 2 |
|
Лентяй
Группа: Проверенные
Сообщений: 3
Статус: Offline
| Глава 1.
Неудачная эта вышла охота. Да и время Альгир выбрал неудачное. Осень уже скатилась за середину, бабье лето кончилось, земля остыла, обесцветилась трава, а медные листья с рослых, мощных деревьев опали и теперь степенно гнили в сырой грязи. Уже несколько дней солнце не выглядывало совсем, закуталось сероватым одеялом пузатых туч, которые то и дело плевались моросящими дождями. Где-то недалеко, на спуске, среди серых, раздетых деревьев сплетавшихся своими змеевидными корнями, послышался тяжелый топот и отрывистое, беззаботное хрюканье. Альгир выпрямился, гордо расправив порядком затекшие плечи. Рядом задорно хмыкнул Харон, юноша бегло бросил на него недовольный взгляд, потом натянул конопляную тетиву лука. Лук был отменный: изготовленный из оленьего рога, ясеня и акации, он на подъем был легок даже для такой слабой руки как у Альгира, но притом имел отличный размах. Да, отменный лук – Харон подарил еще по весне, когда кто-то из бояр устраивал охоту на крупную дичь. С невысокого склона, обтянутого колючей порослью брусники и черники, не спеша, словно качаясь на невидимых волнах, спустился лохматый вепрь достаточно-таки внушительных размеров:
- На тебя похож, - совершенно флегматично заметил Харон, когда зверюга немного приблизилась к полуобнаженному кустарнику, за которым они неплохо скрывались. Именно в эту секунду Альгир выпустил стрелу. Полет ее был недолгим, цели она достигла со скоростью звука, и кабан, коротко взвизгнув, упал навзничь, толком ничего не успев понять.
Бросив лук на землю, Альгир раздраженно фыркнул и вылез из своего укрытия. Выстрел был позорным, позорным настолько, что дальше некуда, лучше промахнуться порой, чем животине в брюхо попасть. Альгир насупился, поджав тонкие губы и, сложив руки на груди, стал ждать, когда и наставник его соизволит выбраться из колючего кустарника:
- Да, хоть внешне ты и научился сохранять спокойствие, ума у тебя так и не прибавилось, - довольно заметил человек по прозвищу Харон, подходя к убитому зверю, - Ну что встал, вытаскивай стрелу! И нечего на меня так смотреть, сам виноват, на такую ерунду отвлекаешься.
Альгир, не изменяя своим волчьим привычкам, зарычал и брезгливо вытащил стрелу, всю перемазанную липким желудочным соком. Харон снова довольно ухмыльнулся, глядя на приемника. Альгиру к той осени исполнилось шестнадцать. Дикий это был мальчик, да, безнадежно дикий. Харон подобрал его когда, похоронив жену, возвращался в Тырговиште. Было это не так давно, лет, пожалуй, с девять назад. Харон смутно помнит эту деревушку: обычная такая, неприметная, одряхлевшие хаты-близняшки к друг другу щемятся, жмутся, поля пожжены, огороды плодоносят через раз и скудно. Прошел бы Харон со спокойной совестью мимо мальчика-голодранца, да только не смог, потому что видел, как этот мальчишка обломком сырого сука отбивается сразу от троих обидчиков. Вот и сгубило любопытство кошку. Не удержался Харон от нового развлечения. Ему тогда странно приходилось, и не то чтобы легко, и не то чтобы трудно, наверное, попросту никак. Тоска одиноким зверем потихоньку сгрызала его изнутри, тоска и смертная скука. Вот и завел себе Харон затравленного волчонка. До сих пор в складках памяти пылятся эти его непоставленные, неумелые удары, взгляд детских глаз, глаз черных, как сажа, этот взгляд заставлял мурашки бежать по широкой, крепкой спине, взгляд волка и оскал тот же. В деревне на расспросы его сухой, скрюченный старичок ответил, что, мол, ведьмин сын и в сердцах смачно сплюнул на пол таверны. Рассказал еще, что мать мальчишки трое суток помирала, пока мужики крышу не подняли и чертей на волю не выпустили. Бабы, правда, нашептали, что девка от турка детеныша подхватила, и Харону в это поверилось с легкостью, мальчишка был черноглаз и черноголов, только кожа его губкой солнце не впитывала, нет, наоборот, она белая была как свежее молоко.
- Когда пожалует господин Янош?- спросил Альгир, когда они поднимались по тому самому склону, где недавно чинно разгуливал кабан. Тушку Харон оставил лежать на сырой земле, на съеденье волкам. Если благородного оленя он бы еще согласился забросить в деревню, то тащить хряка, да еще и принявшего такую позорную смерть, он счел делом неблагородным, да и жирной была свинья, кобыле б хребтину погнула. Харон задумчиво посмотрел на Альгира, слово «господин» он произнес подчеркнуто-мнимо, словно этим обращением хотел выразить именно непочтение. Да, Яноша Альгир не любил, хоть и свойственно ему было уважать людей умных, людей, которые сами, своими усилиями брали те из высот, что доходили до уровня глухого неба. Янош был исключением. Корни его тянулись из непролазных, вязких болот разорившихся дворян, рожден он был любовницей своего отца, венгеркой по происхождению, насколько знатным было древо этой жестокой женщины, Янош так и не узнал. Он часто ненавидел ее, нет, не за то, что она выкинула его, от него отказалась, нет, за то, что она родила его, а не вытравила ядами ( Янош ведь теперь знал целое множество настоек и сборов, способных избавить от нежеланного бремени), не придушила бастарда в колыбели, не утопила как котенка. Она послала его отцу, словно пугающее, набитое соломой уродливое чучело. Так и вырос он, в ветхом имении, которое вот-вот обещало рухнуть, рассыпаться и слабенького, болезненного мальчишку раздавить тяжелыми глыбами обожженного камня.
Это, быть может, и сблизило их тогда, самоуверенного выскочку по имени Лазар и хиленького, тонкокостного Яноша.
- Обещал быть сразу, как закончит свои дела в Будапеште, - ответил Харон, когда они подходили к двум добротным коням, которых он привязал к лохматой иве, недалеко от озорного горного ручейка.
- А пригласил ты его когда? – все так же бесстрастно спросил Альгир, распуская тугой хвост угольных волос.
- Дня два-три назад, - Харон пожал крепкими плечами, и, отвязав недовольно фыркающую пегую лошадь, легко оседлал ее. Альгир тяжело вздохнул и даже как-то немного расстроено предположил, что завтра Янош уже прибудет. Да, не переносили они друг друга с эскулапом, тут нечего сказать. И непереносимость эта имела не заводной характер соперничества, а отдавала привкусом жгучей ненависти, скрытой за учтивой вежливостью и натянутой доброжелательностью. На самом деле, Альгиру было за что недолюбливать близкого друга своего наставника, безусловно, было. Когда Харон мальчишку только в дом принес оголодавшим щенком, Янош сразу, после первого же осмотра заявил, что дитя не выживет. Наверное, если б не Харон, мальчишка умер бы несколькими днями раньше. Весна та выдалась больно теплой. Снег быстро сходил, неугомонные, обладающие неимоверной мощью горные реки свободно выбирались из берегов, одним ударом пробивали дамбы и своими быстрыми, пенистыми языками слизывали все, до чего могли дотянуться, хватали все, что попадало в их прозрачные, кристально-чистые руки. Альгир прятался под навесом скользких, укрытых мягким мхом глыб, которые безгранично высокие горы сбросили, как змеи старую, отмершую кожу. Он прятался, да, именно прятался, и даже когда Харон ему еду приносил - не выходил. Не доверял - боялся. Харон тогда задался вопросом, что же это человекоподобное существо заставляет так отчаянно цепляться за свою жизнь, за свое бесполезное существование. Врожденный инстинкт, инстинкт присущий как человеку, венцу творений, так и бестолковому зверью. Альгир находился на грани истощения, где-то в опасной близи последнего рубежа, Харон видел, что остроугольные, квадратные от неправильного сращения ребра вот-вот прорвут низкосортную ткань прозрачной кожи, которая туго обтягивала его маленький скелетик. Он уже и есть не мог, даже не хотел. Харон не знал, как выманить его из убежища, сидел возле завала целыми днями, надеясь, что ребенок к нему привыкнет. Смотрел на рваный ручеек, который дробили мелкие камни. Харону тогда впервые в жизни стало пусто, впервые за свою жизнь наполненную переломами в мировоззрениях, грозовыми перевалами, переходами через овраги по узким, подвесным мосткам, обещающим развалиться от маломальского выдоха ветра, он чувствовал ноющую, скулящую пустоту в линованной шрамами груди. Он вдруг с невообразимой ясностью осознал, что нет в жизни ничего, абсолютно ничего, по-настоящему страшного и ужасного. Время жидкой, липкой субстанцией утекает сквозь пальцы, оставляя сальные пятна воспоминаний. В жизни нет ничего страшного, потому что когда это «страшное» достигает своей кульминации, то вся боль, все страхи и ужасы сквозь сито души беспрепятственно высыпаются, оставляя загустевшую опустошенность. Рано или поздно наступает такой момент, когда не остается ничего под куполом сознания и все удары по нему становятся глухими, почти беззвучными. И это самое худшее из зол, потому что необратимое. Он ждал. Уже через несколько суток мальчишка перестал при виде него хвататься за камень или за палку. Он привыкал потихоньку. Очень медленно. Но привыкал. Когда вечерами Харон разводил костер, который тугую ночь разрывал дрожащими рыжими клыками, Альгир выбирался из своего убежища и садился у огня, на расстоянии, разумеется, безопасном, и, разумеется, сразу продумывая, чем можно будет огреть обидчика и сколько времени понадобиться, чтобы проскользнуть в узкую щель между камнями. Видимо, именно в своем укрытии, лежа тесно прижавшись к мерзлой, сырой земле, Альгир и выстудил себе легкие. Когда Харон показал его Яношу, который в ту пору жил с сыном в имении его деда, у мальчишки была горячка и бред, он умирал от недостатка сил, недостатка пищи и тепла. Кроме того, Янош, обладая взглядом, наметанным на хвори, обратил внимание, что есть у него еще одна болезнь, но значения этому не предал, потому что не верил, ни капли не верил в то, что этот человекообразный звереныш выкарабкается. А Альгир выкарабкался. Своими плотными, гнутыми когтями из последних сил уцепился за краешек жизни и выбрался, жадно набрав полные легкие прогретого, летнего воздуха. Что ж, и эту кошку, наверное, тоже сгубило любопытство.
По небу уже начал разливаться насыщенный, черничный мрак, когда они были на подходе к замку. Впереди, среди густых зарослей виднелись крепостные стены, по крошившимся камням которых расползались сереющие вьюнки плюща, вот уже свою заостренную макушку показал донжон. Это башня была необычной, она не служила ни хранилищем для припасов и оружия, ни дополнительной крепостью - она была жилой. Снизу вверх, от дубового пола до крытого гонтой цоколя закутанного в легкие, полупрозрачные облака, кружилась деревянная винтовая лестница с оловянными периллами. Раньше в этой башне жила девочка, да, пожизненно девочка с соколиным взглядом, резкая и нервозная, непослушная пройдоха, которая когда-то, давным-давно, бессовестно проглотила тяжелое и холодное как камень сердце славного воина Харона. Но время прошло. Время подлатало раны, обдало ледяной водой здравого смысла и теперь в донжоне жил Альгир. Ему там было уютно, прислуга туда поднималась редко. Только летом места жарче во всем замке было не найти, так что Альгир спасался по погребам, хотя Харон неоднократно переселял его в другие покои. Альгир не переносил солнца. Словно нетопырь избегал света, сторонился его, и к тому же просто не выносил духоты, спертый воздух засорял его хлипкие легкие, как будто сворачиваясь в них, как пенка на молоке. Солнце портило его. Болезненная бледность тут же сменялась пьяным румянцем, и вся его незыблемая фарфоровая красота бесследно испарялась. Солнце пачкало его молочную кожу свекольными мазками ожогов, а от его ядовитых поцелуев кружило голову. Кожа его тлела на солнце – это и была та редчайшая болезнь, которую заметил Янош. Излечить ее было невозможно, оставалось только прятаться. Летом Альгир почти не вылезал из ледяных ванн с календулой и шалфеем, тем, что исцеляло его кожу от морковных пятен и нарывов. Ожогов с тех пор, как его подобрал Харон, у Альгира не появлялось.
Замок встретил их молчаливо, слуги Альгира побаивались, мальчишка был взрывного нрава, простолюдинов не любил, смотрел всегда с немым презрением, смотрел так, что никому и в голову не приходило за спиной шепнуть, что, мол, не голубых кровей малый, сам мог бы такой же дворней оказаться. Его слушались беспрекословно, Альгир был способен к власти, уже в столь юном возрасте умел люд держать стальной хваткой – этому он научился от наставника. Харон небрежно скинул подбитый волчьим мехом кожаный плащ, пошел вверх по каменной лестнице, укрытой турецким узорным ковром. Альгир какое-то время стоял внизу, опустив голову и из-под отросшей прямой челки смотря вслед Харону, то ли раздумывая, сомневаясь в том, стоит ли задавать какой-то вопрос, то ли и вовсе уже ожидая на него ответа. Харон будто чувствуя на себе этот неловкий взгляд остановился и обернувшись спросил:
-Если неважно себя чувствуешь, можешь сразу лечь в моих покоях. Только я приду под утро, - сказал он это спокойно, вроде и без какой-то особой интонации, но все равно, беззвучно радуясь тому, что спокойный сон к Альгиру приходит только когда он рядом. Эту высокомерную радость легко можно было прочесть в его болотных глазах, только вот Альгир не читал никогда, и так прекрасно осознавая свою почти кабалистическую зависимость.
- Разберусь с Великим Опусом и непременно приду, - съерничал Альгир и уже собирался уйти, когда Харон окликнул его. Мальчишка быстро поднялся к нему и остановился на ступеньку ниже, внимательно смотря на учителя.
- Взялся изучать старика Бэкона? – спросил он, рука его властно сжала длинную шею, а пальцы железными змеями зарылись в черных дебрях. Дыхание у Альгира загустело, сделалось тяжелее, по телу пробежал короткий импульс, он послушно облокотился о мощные перилла, внизу которых сидела свободно расправив кожистые крылья небольшая горгулья с разинутой пастью из которой торчал острый язык и мелкие заточенные зубки, - и что именно исследуешь?
- Сочинение. Наука математика, - негромко ответил Альгир, прикрывая глаза, ему нравилось, когда Харон до него дотрагивался. Руки у него были крепкие, литые руки с вздутыми, плотными мускулами, не то, что у него самого. Несмотря на то, что обеими руками Альгир мог держать клинок, стрелял из лука и умело дрался, они так и остались веточками, вокруг которых вилась тугая, но тонкая лента мышц. Потому, ему безумно нравилось ощущать на себе отголоски силы Харона.
- А что ты знаешь о самом старом - добром лорде Бэконе? – снова спросил Харон, и ладонь его опустилась на спину мальчишки. Туман юношеского возбуждения в мрачных глазах Альгира рассеялся, и в них зажглись огоньки интереса. Харон их видел часто, потому что мальчишке дело было до всего, жадный он был, этот щенок. Жадный до знаний, до смысла жадный, но не было в нем этого пустого честолюбия, которое всю жизнь Харона вело вперед, нет. В Альгире, наоборот, было какой-то разочарование, страх, делающий его еще более ломким и неустойчивым.
- Немногое, - опустив голову, ответил юноша - знаю только, что он был монахом.
-Верно, - согласился Харон, а потом начал рассказывать, - а жизнь его сложилась печально, он был приговорен к заключению. Четырнадцать лет провел в остроге, и вышел оттуда уже выжатым стариком, ни на что не способным и больным, а этот человек мог нам с тобой оставить гораздо больше, чем тот же Великий Опус.
Альгир призадумался о чем-то, а Харон уже не в первый раз поймал себя на мысли, что безбожно хорош сделался этот некогда неказистый мальчонка с непонятными, смазанными чертами. Сейчас его небольшое, аккуратное лицо приобрело свою особую природу, природу, в равных пропорциях совмещающую в себе и мужское и женское начало. Ростом он вытянулся, и подростковая угловатость превратилась в юношескую изящность. Ему едва исполнилось шестнадцать, а Харон уже с уверенностью мог сказать, что существа прекрасней он не встречал.
Альгир улыбнулся кончиками губ. Харон нередко ему делал подобные предупреждения. Альгир без разбора, словно изголодалый, поглощал каждое, даже самое крохотное зерно знаний, закидывал в небольшой капризный рот своего тощего мозга неподъемные баулы информации и старался как можно быстрее разжевать и переварить, потому что соломинки его рук уже тянулись за новым увесистым куском мирозданья. Альгир шел далеко, это верно, всегда, как в учебе, так и на тренировках свойственно ему было тянуться выше, выше, к развороченному небу, шатко держащемуся на окровавленных солдатских штыках и позолоченных шпилях церквей.
- Никогда не забывай об осторожности, - сухо предупреждает Харон, на Альгира смотря взглядом матерого волка, - кстати, за Бэкона можно и на костер угодить.
Харон уже собирался уходить, когда Альгир неожиданно возразил ему:
- Разве сейчас кому-то до этого есть дело?- тихо, но почти утвердительно спросил он, глаз не поднимая. Харон похвально хмыкнул и предложил поговорить об этом ночью, потому что сейчас его ждало одно незаконченное дело. Дело это незаконченным было уже лет шесть-семь, страшная тайна, до которой Альгир так и не мог добраться, с самого малолетства он ловко и бесшумно как вор рыскал в покоях Харона, в библиотеке, подслушивал их долгие беседы с Яношем, которые, как правило, кончались с первыми петухами. Он вслушивался в каждый малейший шорох, мог разобрать их дыхание, интонации помогали ему даже воссоздать детальную картину их лиц. Но страшная тайна так и оставалась страшной, погребенной под толщей молчания и пустозвонных речей. Но что самое обидное, самое досадное – что тайна эта лежала на поверхности, перед самым носом Альгира, она была сродни египетскому ребусу, который разгадать не смогло ни одно поколение. Альгир мог дотронуться до этой тайны, повертеть в руках, мог часами разглядывать ее в заключенном в ореховую раму зеркале человеческого роста, но хоть на шаг приблизиться к разгадке так и не смог. Харон говорил, что рано, да что и не следует. Альгир слушался, точнее, делал вид, что слушался, а Харон делал вид, что верит в эту кротость и послушание. Пока Альгир не поднимал глаз, пока горная река не выходила из своего каменного окаймления, все было в порядке, прибывало в состояние всем выгодного беззвучного покоя. Ну, почти всем...
Дождавшись, когда Харон поднимется к себе и тяжелая дверь на железных засовах за ним закроется, нерушимым барьером отделив его от мира, Альгир сорвался с места и ринулся по коридору, залитому тусклым светом парочки догорающих факелов. Затем вниз, по деревянной лестнице для прислуги, отсыревшие ступеньки неприлично громко скулят под ногами жалким скрипом, и Альгир невольно волнуется, что кто-то его заметит, услышит.
Подойдя к погребу, он невольно оглядывается перед тем, как зайти:
- Надо же, - с каким-то надменным удовлетворением хмыкнул Альгир, по еще одной невысокой лесенке спустившись в подвал, где хранились пузатые парчовые мешки полные зерна, с низкого потолка свисали жирные мясные окорока, а в углах стояли бокатые кувшины с холодными винами. Альгир пристально осмотрел каждый угол, заметил пару мышей, старательно точивших джутовые мешки с гречкой, и уже собирался уйти, когда заметил пару длинных ног, торчащих из-под лестницы. Все его хваленое самообладание вмиг испарилось, как его и не было, бесполое лицо фарфоровой куклы вдруг сделалось живым и подвижным, он стиснул зубы, чтоб не обругать несчастного пьяницу как умел, по-деревенски, и с досады пнув тюк с картошкой, полез к нему.
- Просыпайся скотина, - зашипел Альгир, схватив спящего брата за ноги и дернув на себя. Послышался короткий, хриплый стон и глухой удар, то ли бутылка у паренька из рук выпала, то ли голова паренька к полу приложилась. Горе-пьяница, однако, несмотря на то, что его самым наглым образом вытащили из надежного укрытия, глаз не открыл и продолжил дремать. Альгир раздраженно стукнул его по бедру, но тот ответил только нечленораздельным бормотанием, юноше ничего не оставалось, кроме как найдя емкую чашу, зачерпнуть в нее немного холодного вина и обдать им братца:
-Ай, черт, Вась, ну зачем ты...- осипшим голосом жалостливо простонал он, нехотя приподнимаясь и массируя свой пустой череп, вот-вот готовый пойти трещинами.
Альгир тяжело вздохнул и прикрыл глаза, чтобы немного успокоиться. Никто. Никто на свете так не выводил его из себя, как названый брат. В детстве каждая их встреча с Хортом непременно кончалась дракой, они как бешеные псы были готовы порвать друг друга на мелкие клочки, скалились, стервенело рычали, каждый силился первым своими еще молочными клыками другому порвать глотку. Каждая подобная склока кончалась одинаково – щенки, поджав хвостики, сидели по углам, глядя, как летают в воздухе клочки шерсти. Так они и жили от драки к драке, пока однажды, в один не прекрасный солнечный день, Хорт не сбежал из дома. Было ему тогда лет пятнадцать, и два с лишним года он прожил где-то, где-то настолько далеко, что Альгир и представить себе не мог. Он считал, что сводный брат прибился к какой-нибудь стайке одичалого нищеброда, стай таких тогда по Румынии шаталось целое множество, будто бы перекати-поле они кидались из края в край, силясь найти себе место. Однако, однажды Харону привели мужчинку средних лет, немного полноватого и седого, человека с добродушным, простым лицом и любопытными, немного испуганными глазами. Привели в ночь. Альгир тогда спал в покоях Харона, опустив свою маленькую руку невесомой бабочкой на его беспокойное, выжатое сердце и голову положив на атлантическое, будто каменное плечо. Он помнил, как Харон спросонья рыкнул на слугу, который слишком резко отворив дверь, запустил в спальню светлячков пылающих свечей, но услышав причину его появления, неслышно ушел, набросив только атласный халат темного цвета. Выждав немного, ведомая губительным любопытством кошка последовала за ним:
- Ты эскулап?- услышал Альгир стальной голос Харона за дверью, разобрал его тяжелые, размеренные шаги, которыми он мерил просторную залу, в центре которой стоял длинный, деревянный стол.
- Нет, что вы милостивый господарь, я так, травник, мелкие хвори полечиваю, людям, чем могу, тем помогаю. - Немного взволнованно, но, не лебезя и не отчитываясь, заверил его гость.
- Значит даже не лекарь... - хмыкнул Харон, с посторонними людьми, будь то бояре или чернь, он вел себя по тигриному достойно и немного высокомерно, заставляя к себе испытывать почтение, - чему ж ты учишь своего подмастерье?
- Так Вы, господарь, меня, что ли из-за мальчонки-то отыскали? – удивленно и рассеянно воскликнул травник, но Харон видимо смирил его взглядом полынно-зеленых глаз и тот уже более напряженно ответил, что учит – чему умеет, в травах разбираться, да этими травами людей лечить.
-Хорт – он неглупый малый, ему б не меня в учителя, он-то ведь и так многое о врачевании знает, далеко б пошел, - уже более расслабленно рассуждал мужчина. А у Альгира сердце как-то предательски екнуло, когда он услышал имя брата, странное, необъяснимой напряжение в один момент стекло с него, тело сделалось невероятно легким, а по губам скользнула тень улыбки. Живой.
Что до одаренности Хорта, то собака зарыта была в том, что с детства он тянулся к миролюбивому, спокойному Яношу, мог подолгу гулять с ним, выслушивая растянутые, нудный лекции, которые даже родной сын лекаря считал одним из орудий пыток испанской инквизиции. Харон отчасти понимал, почему мальчишка так тянулся к Яношу, с сыном их отношения напоминали натянутую струну, которая в любой момент от напряжения могла лопнуть и рваными завитками разлететься в разные стороны. Так оно и вышло. Харон отпустил травника, дав ему денег и велев ни слова не говорить Хорту об этой встрече, тот поклялся, что унесет это с собой в могилу и вот совсем недавно, видимо, донес.
- Вставай и возвращайся в постель, - голосом, из которого нельзя было вытянуть и коротенькую ниточку эмоции, велел Альгир, когда Хорт обтер свое лицо и невольно скривился от резкого запаха вина. Странное дело. Ничуть он не был похож на своего отца. Волосы, вечно непрочесанные, спутанные кудри светло-каштанового цвета, как у матери, у Астхик, крещенной в Анну, такие же, как у нее выдающиеся, широкие скулы, придающие ему больше мужественности, впалый нос, крупный рот, смуглая кожа, как плодородная почва впитывающая солнце. Только глаза у него были отцовы, пылающие колдовством и пьяной дурман-травой глаза. Характером он тоже пошел в мать. Что до Харона, то это было дитя войны. Война вырастила его, вскормила горьким молоком с металлическим привкусом и нарекла своим сыном. Он развивался в ее чреве и вышел из ее утробы, но на удивление не озверевшим, спятившим от прорастающего кругом безумия, жестоким животным, а рассудительным мужчиной с холодным умом, способным выносить все тяготы своих непростых решений. В свои сорок Харон обладал той воинственной, мужской харизмой, которая привлекала к нему таких коварных, бесконечно прекрасных и бесконечно скучных созданий как женщины. Сложен он был по-богатырски, тело его дышало зрелостью, пустившей корни, навсегда закрепленной в нем силой, лицо было наглым, с крутым подбородком и высоким лбом, на который падали густые темные пряди с редкой проседью. Еще, до конца соей жизни он носил траурный платок, в память о турецкой девке с вольным нравом, в память о выгоревшей на погребальных кострах юности.
- Ого, ничего себе, в лесу никак все медведи передохли, братец до меня снизошел, - коротко, не растеряв еще остатки хмеля, засмеялся Хорт, потом бегло огляделся в поисках того, что можно выпить и, взглядом зацепившись за глиняный кувшин с вином в другом конце подвала, целеустремленно пополз к нему на четвереньках. Когда счастье было до неприличного близко, Альгир резко наступил ему на спину и заставил распластаться на холодном, земляном полу:
-Какого ляда ты от меня хочешь? – невнятно пробубнил Хорт, горячим лбом ощущая влажную прохладу. Лихорадить его начало недавно, был жутчайший жар, постоянно рвало, а в висках пульсировала тупая боль. Он вернулся домой подыхающим псом и ни разу еще Харон не позволил себе ни одного упрека по отношению к сыну. Он видно надеялся, что Хорт изменился, что он понял, что осознал свои ошибки, что взгляд его сделался более трезвым и ясным. Но оказалось наоборот. Хорт в детство ушел еще глубже, чем раньше. Он обвинял отца в безразличие, в сухости, в измене. Поначалу это были лишь тихие вполголоса разговоры, таявшие в ночной тишине, но не прошло и месяца, как случился первый громовой скандал. Хорт орал не своим голосом, силясь Харону доказать, что тот не прав, что он ведет себя как «зажравшийся хряк на горке помоев», что он «безмозглая скотина, которая думает только о себе», Харон умело парировал, располагая фактами. Хорт воодушевленно пел старые, как мир, песни о главном. Говорил о Владе, об истинном господаре, который в скором времени вернется и наведет в своей стране порядок:
- Я видел такое, что тебе и не снилось, - кричал Хорт в отчаянье, глазами полными ненависти глядя на отца. Харон смеялся. Он вовсе не хотел подогревать пыл юнца, хотел уже утихомирить эту бурю, но так уж вышло, он просто не удержался. Скандал продолжался, дошло до кулаков и шло к клинкам. Харон потерял остатки самообладания, Хорт первым ударил его с кулака по лицу, разбив губу. Сердце Альгира подпрыгнуло, застряло где-то в пересохшей глотке. Харон большим пальцем коснулся губы, на грубой коже увидел мелкую каплю крови и, ухмыльнувшись, в ответ ударил сына. Хорт от удара отлетел, стукнувшись о деревянную спинку кровати, носом у него пошла кровь, он с видом разъяренного быка хотел броситься на Харона, но был перехвачен Альгиром:
-А ты не вмешивайся, уродец...- выкрикнул он, пренебрежительно оттолкнув от себя брата. Да. Ножевой был малый. И Альгир видел нескончаемый источник боли и жизни, который бил в нем живым ключом. Он по природе своей был защитник, он всегда был готов собой закрыть тех, кто слабее, невзирая на последствия, потому рационализм отца ему опротивел. Ему опротивел сам Харон. Когда Альгиру было лет тринадцать, Хорт будто с цепи сорвался, казалось, еще чуть-чуть и его начнет тошнить от вида родного отца. Он сделался грубее, чем обычно, привыкнув к безнаказанности позволять себе начал больше, тогда он и перестал называть Харона отцом, начал убегать с деревенскими, подолгу не появляться дому, но что самое главное - свою злость и ненависть к отцу он начал срывать на Альгира. Харон это заметил. Обычно он вмешивался в драки сыновей только когда они доходили до точки кипения. Но тот случай стал исключением. Это произошло после сорванного венчания его с венгерской герцогиней, прекрасной Еленой, да, пожалуй, даже сейчас Харон не стал бы спорить, что женщины достойней и умнее он в своей жизни не встречал. Тем не менее, помолвка была сорвана Хортом. Не из злобы, нет, Харон понимал, что Елена ничуть, ни малейшей капелькой не похожа на его мать-дикарку, он не хотел, чтобы кто-то занял ее святое место. Харон пошел на поводу, конечно, злость в нем засела распирающая, но мучить сына он не стал. Но неделей позже он стал свидетелем, даже не драки, а банальной словесной перепалки. Навсегда в его память врезались эти слова, брошенные, выплюнутые его пятнадцатилетним сыном: «Да где он тебя вообще нашел, такого урода даже шлюхи в порту не подарят».
Сына он не бил, впрочем, никогда не бил. Просто тогда велел сечь до тех пор, пока он не принесет свои извинения. В итоге конюх хлестал его кнутом до тех пор, пока он от боли не потерял сознанье.
|
| |
| |
| Tok | Дата: Среда, 26.09.2012, 18:59 | Сообщение # 3 |
|
Лентяй
Группа: Проверенные
Сообщений: 3
Статус: Offline
| - Поднимайся и иди спать, - отчетливо повторил Альгир, он, признаться, мог порядком получить от Харона. Наставник запретил ему приближаться к больному, боялся, что мальчишка заразится. Но Альгиру казалось, что болезнь Хорта по воздуху вовсе не передается, что болит у него где-то в груди, где-то в области распущенной души, кровоточащего, огромного сердца, которое многое способно воспринять. Только нет у него крепкого, надежного фундамента, самозабвенная любовь к миру в Хорте не имела почвы под ногами, она словно утопала в бунтующем, черном море. Оно было вынуждено маяться и метаться, прикладывать все силы, чтобы удержаться наплаву, а все оттого, что, несмотря на свои открытые двери и добродетель, оно было ожесточено, прощать оно могло далеко не все.
Хорт как-то отрешенно смотрел на тяжелые, кожаные сапоги, которые свисали с худых икр Альгира. Он невольно подумал о том, как, наверное, нравится его отцу горячие губы прижимать к дрожащим коленкам своего приемника, как нравится сжимать в своих медвежьих лапах этого мальчишку, который лесным эльфом и на ладони-то уместиться.
-Ступай к черту, - огрызнулся Хорт, перевернувшись на спину. Бесполезная голова гудела, по левому полушарию словно били крохотным молоточком, кости ломило, крепкое тело, казалось, варится в собственном соку. Он судорожно выдохнул, сплюнул сгустки жареного воздуха, затем стянув через голову рубашку травяного цвета, прижался горячей спиной к охлаждающему полу. По коже пробежали стайки мурашек. Стало немного легче. - Это что? – невольно спросил Альгир, схватив правую руку брата. От запястья до самого локтя тянулся ожог нежно-поросячьего цвета. Уже подживший, но свежий
- Ручонки свои уберите, ваше сиятельство, изляпаетесь, - усмехнулся Хорт, словно насекомое, стряхнув бледную руку друга.
- Твой юмор устарел, - безо всякой интонации произнес Альгир, присев на краешек небольшого стола, заставленного банками с посолами, - Вернись в постель, если ты здесь подохнешь, Харон немного расстроится.
- Ничего, уверен, ты быстро развеешь его тоску , - ухмыльнулся Хорт, потягиваясь и разминая задеревенелый кости. Наступил момент неловкого молчания. Только мыши шуршали негромко. Только мыши. Хорт равнодушно посмотрел на Альгира. Стало стыдно немного, совсем чуть-чуть, самую малость совестно. Он ведь прекрасно понимал, что в Альгире нет к нему ненависти. В Альгире вообще нет ненависти. В нем мертвая выжженная долина, в нем раздавленные, впечатанные в грязь останки разлагающихся чувств. В нем нет ненависти - в нем только немое, сверкающее кошачьими глазами презренье.
- А за три года ничего не изменилось, правда, ведь? - сухо спросил Хорт. Лицо Альгира долго оставалось неподвижно-хрустальным. Его красивое бесполое лицо. В древнем Риме это считалось верхом совершенства, воплощением богов. Что ж. Рим пал от кулака варвара, боги его растоптаны тяжелыми копытами сивых меринов. Так что Альгир просто уродец, запертый между двух полов.
- Может ты и прав, может, и нет, - пожав узкими плечами, отвечает Альгир, глядя прямо перед собой, говорит уверенно, тоном стальным, неробким, смотрит как обычно волком, высокомерно и немного дико - ты попил отцу много крови своими выходками. Пора становиться умней.
- Снова за него заступаешься, братец, - хмыкнул Хорт, косо глянув на мальчишку, и спокойно продолжил - я, пожалуй, не всегда бываю прав, но дело лишь в том, что у нас с ним разные правды. Я не выношу, когда мной командуют, не выношу, когда вообще кем-то командуют, когда навязывают свое мнение, свои взгляды. Харон же уверен, что он всегда и во всем прав. Еще меня тошнит от его безразличия, вот, пожалуй, и все проблема.
- А что ему носиться как угорелому и сыпать медяками? – вяло усмехнулся Альгир, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди. А Хорту вдруг невольно подумалось, что в кольчуге, в кожаных доспехах и с остриженными волосами его уже однозначно нельзя будет спутать с девицей, но стоит завить его смоляные волосы, надеть на него пышное платье и никто никогда не распознает в нем мужчину, - Не вижу смысла в такой добродетели.
- Ты не видишь в ней смысла, потому что тебе в этой жизни крупно повезло, - как-то зло и раздраженно прошипел Хорт, и тут же эта злоба в нем заискрилась еще больше, она, будто шипучий гейзер плевалась обжигающими каплями горечи. Это была злоба на самого себя. Как же. Повезло. Даже столь резкий скачок со дна на самый верх нельзя было назвать везением. Хорт ведь прекрасно помнил, как в детстве Альгир никого на расстояние вытянутой руки к себе близко не подпускал, помнит, как при каждом его тяжелом вздохе казалось, что обломки сломанных ребер прорвут тонкую кожу. Помнит, как у него случился первый припадок. Однажды весенней ночью, открыв глаза, мальчишка увидел как к его кровати медленно, с опаской подбирается вода. Она словно тянула к нему свои широкие, растекающиеся длани, она хотела схватить его и забрать себе. Река пришла за ним. Равнодушные стены замка дрогнули, услышав истошный вопль. Когда Харон влетел к приемнику в комнату, мальчик уже до крови разбил руки, колотя кулаками каменный пол. Брызги летели во все стороны, а он словно силился сорвать это покрывало мутной воды и там под ним отыскать кого-то бесценно-дорогого:
- Верни! Отдай! Отдай обратно! – орал он в истерике, вопил как сирена. Харон быстро подхватил его на руки, и, расталкивая перепуганных слуг и едва не столкнув с узкой лестницы собственного сына, понес в башню. В ту самую башню, где раньше томилась дикарка с соколиным взглядом, в ту самую башню, куда вовек не добраться реке.
Еще он помнит, как одним зимним утром застал их в одной постели. От этого воспоминания тело его до сих пор делалось неподвижно-тяжелым, словно окоченелым, мороз пробегал даже по его горячим юношеским костям. Замело все кругом сахарным снегом, замело так, что кони грязли в этой снежной трясине, снег ледяным покрывалом укутал грязь и слякоть. Снег спрятал все. И в этой белизне Хорт с детальной точностью помнил безжизненно-спокойное лицо спящего Альгира и отца, который к своей львиной пасти поднес маленькую руку, прижимая к губам узловатые пальцы. Снова все закипело в Хорте, забурлило, захотелось вернуться туда, хлопнуть изо всех сил дверью, выкричать, выплакать эту боль пятнадцатилетнего сорванца, это грызущую обиду на Харона, эту жгучую ненависть к нему. За что? Разве Хорта это хоть как-то должно касаться? Хоть как-то должно волновать?
Альгир, поняв, что содержательного разговора у них не сложится, неслышно ушел, бесшумно притворив дверь и будто в капкане мыслей запирая Хорта. Не прошло и пяти минут, как он вскочил, и неуловимым вихрем вылетев из погреба, на ходу натягивая рубаху, бросился догонять Альгира. Извиниться хотелось, прощения попросить, потому что больше всего Хорт не любил причинять боль тем, кто ее не заслуживает. Альгир не заслужил. Нет, пару пинков ему отвесить и за ноги сдернуть с небес на землю - это, конечно, дело святое. Но сейчас, повзрослев немного, на многое, взглянув по-другому и переосмыслив, Хорт начал потихоньку отдавать отчет своим словам и действием. Несмотря на то, что мальчишка этот всем своим больным сердцем любил Харона, этого самовлюбленного тирана - это не было достаточно веской причиной, чтобы причинять ему боль. Только сейчас, пройдя все девять кругов ада деревенской жизни и едва не замерзнув на последнем, Хорт начал понимать Альгира. Начал понимать его склонность к затворничеству и одинокому размышлению. Просто ему досталось слишком много этой незаслуженной боли.
Хорт застыл у входа в просторный коридор с выцветшими гобеленами, яркими, кровавыми полотнами, на которых изображалась война, битва под Варной, пестрые, животные разбои возле Сибиу и Брашова, взятие Килии, где Влад Цепеш своим штыком пронзил сразу трех турок. Харон, помнится, говорил, что за это он и получил свое прозвище дословно означавшее «пронзитель», а вовсе не за то, что излюбленной его казнью было на турецкий манер сажать провинившихся на кол.
Альгир постучал, услышал будто бы специально для него заготовленное мягкое «входи» и, открыв дверь, исчез в этой черной дыре фривольных мыслей, ворованных пожелтевших свитков, разгаданных ребусов, фокусов и настоящим сокровищем среди этого хлама – страшной тайной.
Харон сидел в своем кресле, за огромным столом из старого, мудрого дуба, крашенного орехом, оттого казавшегося почти черным. Прочные, толстые ножки стола были украшены искусной резьбой, по ним вверх, к заплаканной застывшим воском крышке, поднимались, вытянув свои лебединые шеи огнедышащие крылатые драконы, каждый из которых был вырезан с материнской любовью и нежным трепетом. При свете трехглавого канделябра в виде морских дев, держащих стройные, оплывающие свечи, Харон все разгадывал свою тайну. Альгир устало вздохнул и бесцеремонно, по-детски запрыгнул учителю на колени, свесив болтающиеся ноги с ручки свободного кресла с львиными ножками:
- Ну что ты как дитя малое? – хрипловато рассмеялся Харон, когда Альгир обеими руками обвив его шею, заставил отложить все бумаги. Альгир косо взглянул на них. Плоскость стола ими была усыпана как земля сейчас палыми, сырыми листьями. На каждом по таинственному кругу, с заключенным в нем таким же таинственным символом.
Альгир снова шумно вздохнул, прижавшись к надежной как горы груди, начал музыкальными пальцами теребить шнуровку на простой рубахе Харона. Трещал огонь в закоптелом камине. Альгир думал. Никогда он не верил ни колдовству, ни чарам, он и в бога-то не верил. Харон научил его мыслить свободно, раскрывать природу того или иного явления, а не списывать его на вмешательство космических сил, сил сверхъестественных. Альгир не верил ни безголосым менестрелям, ни их расстроенным лютням, не верил сказаниям и пыльным былинам. Альгир доверял только науке, верил только в то, что мог вычислить при помощи громоздких, трудных для запоминания формул или проверить на собственной потрепанной шкуре. Альгир не верил в человеческую душу, верил лишь в человеческую глупость. Что до Харона, то хоть на шее его и болтался серебряный крест с распятым Иисусом, но в груди его Христа не было:
- Криптограммы, - флегматично произносит он, и голос его сливается с размеренным шепотом смирного огня, - они и впрямь тебе для чего-то нужны или ты, отчаявшись, решил искать врагов в высших сферах?
- Это никак не дает тебе покоя?- немного недовольно хмыкнул Харон, осторожно разворачивая свиток на мертвом языке, грозивший вот-вот рассыпаться в пыль прямо у него на руках. Мужчина нахмурился и небрежно откинул его на край стола, потом по хозяйски, грубовато прижал Альгира к себе, дыхание мальчишки на мгновение оборвалось, а неразличимые во мраке зрачки расширились - Кстати, в который раз предложу тебе избавиться от татуировки, ты малый языкастый, вздумаешь дерзить кому-то не тому и найдется замечательный повод отправить тебя на костер.
Альгир улыбнулся. Улыбался он редко, но увидев эту робкую улыбку бледных губ на его небольшом лице с потерянным взглядом, любой султан бросил бы к ногам этого мальчишки все свои богатства. Альгир отрицательно покачал головой. На его гибкой спине, вскопанной ровной бороздой кочек-позвонков, стройными рядами чернели тайные знаки одной цельной формулы. Чернильная татуировка, сделанная обычной швейной иглой. Альгир смутно помнит, как Лайош, покойный друг Харона, накалывал ее, потому что, не желая мучить ребенка тягучей болью, заставил его выкурить огромный турецкий кальян на полынном, пылающем зеленью ликере и дурманных травах. Рецепторы притупились. Только этот огненный, пересыщенный зеленью цвет в потускневшей желтой вазочке. В затянутой дымом голове Альгира тогда промелькнула мысль, что цветное стекло человечеству подарила какая-то сварливая бабенка, которая уходя от своего мужа - стекольщика бросила в чан, где варилось еще нерожденное стекло свое обручальное кольцо. Золото среагировало, не потерпело к себе такого плебейского отношения и подарило сырому материалу для различных посудин кроваво-красный оттенок. Кроваво-красный. Как цвет войны. И такой же яркий, как расплывающийся перед глазами ликер. Харон рассказывал. Это был шестьдесят второй год. Незадолго до того, как Цепеша обвинили в измене, подделав его письмо турецкому султану Мухаммеду. Господарь уже отправился в Будапешт, просить помощи у короля Матияша Корвина, когда православная церковь выдвинула двум распутным и имевшим в руках своих слишком большую власть боярам обвинение в воровстве. Лазар по прозвищу Харон и Лайош были обвинены в сожжении и разграблении поместья знатного боярина на границе с Трансильванией. Все бы верно, да, они и были. Один отчаявшийся, замороженный скукой и дрянным предчувствием разрыхляющей ум старости дурак и второй ветряный, беспутный юнец с легкой головой и желанием на собственной шкуре испытать все прелести плотского мира. Все бы так. Но с ними был третий. Спокойный и безобидный, мирно сплетающий свое семейное гнездо Янош. Харон бежал, им с Лайошем надо было стремительно, со скоростью пущенных стрел разлететься в разные стороны, выждать, пока на Валахию тяжким бременем не опуститься иго Турции, и бояре не смогут пригреться под крылом посаженного наместника. Лайош не успел. Неразгаданные символы, заключенные в сто с лишним страниц древней книги неизвестного алхимика оказались сужены до двух скрещенных линий и пересекающего их круга, и тяжелыми камнями упали на спину ребенка. Подлинник взял огонь, жадно причмокивая, проглотил, и, наверное, на вытянутых лапках, на той стороне передал князю тьмы:
- Отчего же, - ухмыльнулся Альгир, подняв на него свои до краев полные непроглядной темени глаза – ты обо мне дурного мнения Харон, я не смею дерзить тем, кто даже дерзости-то не стоит. И почему ты так часто стал говорить о кострах?
-Скрывать нечего, я взволновал тем, что Корвин не казнил Влада, а держит его на привязи, как бешеную борзую. Если он спустит ее, нам всем конец. Вы с Хортом и Лидией не вырастите своих детей в достатке и почете, если, конечно, вообще живы останетесь, - без особого волнения говорил он, а Альгир вдруг застыл, вслушиваясь в пустоту стремительного будущего. Разве будет что-то завтра? Разве не навсегда он прекрасный, замерзший юноша, которого Харон отогревает своим горячим дыханием? Разве каменные, поросшие поблекшим плющом стены этого замка когда-нибудь рассыплются в пыль, разлетятся прахом? Разве?
- Пошли спать, - говорит Харон вставая, и как невесомую, тряпичную куклу легко поднимает Альгира. Да, они часто спали в одной постели, Альгир мог позволить себе обнимать его и целовать шрам, чиркнутый на шее летящей линией, но любовниками в опошленном значении этого слова они не были. Просто когда давно, в заоблачно дальние годы, когда Альгир был неприрученным зверенышем, приходилось как-то прививать ему мысль, что люди не несут в себе опасности, что кочергой его здесь никто не отходит и еду не отберет. Приходилось приучать его к тесному контакту, к чуждой ему близости с другими людьми. В этом, несомненно, помог сын Яноша, Чезар. Одаренный мальчишка с душой - распашонкой, благо от отца своего он не перенял ни одной хвори, был сложен на удивление хорошо, но кулаками махать не любил и не умел. Он был тем единственным звеном, что связывало Хорта с Альгиром, стал незаменимым другом им обоим. Благодаря тому теплу, что Альгир получал от него и Харона, благодаря великолепным шаблонам поведения он очень скоро смог освоиться, точнее, смог подобрать себе нужную маску, спрятаться за оболочку учтивой улыбки. Да, он смог. Только взгляд его неискоренимо волчий. Только сам он по-прежнему одиночка, отбитый осколок общества. Несмотря на то, что он уже не дитя, он до сих пор льнет к Харону с этой трепетной лаской, с несвойственной ему наивностью полагая, что и это навсегда.
Хорт, откашлявшись, без стука зашел в небольшую комнатку в крыле для прислуги. Здесь темно было всегда, даже днем, когда солнечный свет с трудом пробивался сквозь маленькое треугольное оконце, хотя, впрочем, днем здесь и не бывало никого. Вечером же освещалась эта халупка тощей, бурой свечкой в треснутой, заляпанной воском лампаде у иконы богородицы. Хотя, к чему освящение, если бабы здесь все равно только спали. В замке работенка всегда найдется, тем паче слуг тут было немного – прихоть молодого боярина. Средних лет бойкая кухарка, постоянно строящая трех своих девок-помощниц, немолодой хваткий управляющий, который битый год никак не мог осмелиться своровать у Харона, конюх да еще пара мужиков. Такое количество прислуги было просто смехотворным, потому редкие приемы Харон давал в своем городском имение, которое напоминало муравейник, где кто-то постоянно копошился, носился, метался, что-то выспрашивал, нашептывал за спиной и поглядывал косо.
Хорт на цыпочках подошел к низкой тахте у самого окошка. Свет округлого лунного блюда, серебром скользящий сквозь мутное стекло, заплывшее грязными разводами частых дождей, ласково ложился на лицо спящей девушки, кутающейся в проетый молью шерстяной плед, щекотно покусывающий ее золотистую кожу. Хорт потряс Василику за плечо, заставив нахмуриться, недовольно раздуть крылья сморщенного носа и сжать край пледа:
- Вась-Вась, проснись, - шепотом позвал он, чтобы не разбудить остальных спящих. Кухарка, правда, ворчливо заерзала в своем углу, когда он только вошел, да и остальные тоже наверняка проснулись, у крестьянских девок слух острый как у кошек. Только наглая Васька все упрямилась, притворяясь спящей, в надежду, что он поверит и отстанет:
- Чего тебе, мне с петухом вставать, рыбу коптить, - проворчала она, открывая свои небольшие каре-зеленые глаза и недовольно смотря на Хорта, но, увидев его серьезность, сама как-то вмиг посерьезнела и, молча поднявшись, в одной сорочке вышла за ним в коридор, заставив подружек обомлеть и почернеть от зависти.
- Случилось чего? – все еще сонно спросила она, убирая со своего узкого лба светло-русые пряди. Васька была из вольных. Прибилась просто, недавно совсем, с год всего тут служила. Управляющий с деревни возвращался, когда босоногую девку с распущенной косой увидал, та говорит, мол, дом янычары разнесли, отца на кол посадили. Васька - девка была недурная, все при ней, вот мужику и пригляделась, за то он ее потом и служкой взял. Этого Хорт, конечно, не знал. Отчего-то сразу она ему приглянулась, фигура у нее была не то, что у прочих баб, спина крепкая, плечи правда широковаты, бедра круты, походка тяжелая и нога устойчивая, руки иссеченные, будто тетивой. А еще взгляд у нее был странный, стальной, решительный взгляд, на женском лице выглядевший как-то неуместно. А так как девка она была рукастая, на кухне прижилась, готовила, прибирала, подтирала, свою свежую буханку получала и большего не требовала. Но было в ней какое-то подводное, неуловимое течение, что-то особенное, какая-то едва различимая жестокость, с которой она смотрела на Харона. Хорта она поначалу вовсе приняла за своего, впихнула в руки ведро с помоями и велела отнести на кучу, а потом сказала картошки из подвала натаскать. Хорт изумился, но послушно отнес и натаскал, и даже почистить в помощь набился, так ему деваха эта приглянулась. Правда, небольшая истерика с Василикой случилась, когда стряпуха, схватившись за сердце, а потом, отлупив дуреху мокрым полотенцем, сказала, что это кровный сын хозяина. Ну, что, полакала Васька, поплакала, да и кинулась на Хорта с кулаками. Еле отбился.
- Случилось чего? – робко спросила она, стыдливо теребя свою посеревшую сорочку с рукавами-крылышками.
-Да нет, я спросить хотел, не болтают ли чего ваши про Альгира?- как-то неуверенно спросил Хорт, надеясь, что Василика поймет, что он имеет в виду, но увидел, как лицо ее сделалось пунцовым, и она замахнулась на него кулаком:
- Ты меня разбудил среди ночи, чтобы узнать, что языками мелят? – почти выкрикнула девушка, сквозь зубы так витиевато матерясь, что любой вышибала в трактире б позавидовал, - Я брехню не слушаю.
-Вась, ну, прости, не злись ты, - добродушно улыбнулся он, растеряв остатки былой серьезности, и попытался обнять служанку, за что получил локтем под ребро. Отчего-то Василика совершенно ему не доверяла, не подпускала к себе и на пушечный выстрел, грубила постоянно. Может, тем и нравилась, что не давалась, а еще тем, что постоянно деревенским отщепенцам таскала что-нибудь с кухни, то хлебцев, то яблок, то мясца, - сама, может, замечала, часто он у Харона ночует?
-Вот ты, значит, о чем, - призадумавшись, произнесла она, опустив голову и покусывая ноготь на большом пальце, и босиком прошла вперед, Хорт последовал за ней и предложил прогуляться, раз уж все равно разбудил. С Василикой было просто. Она не строила скрупулезных мин, не бледнела и не краснела, когда с ней разговаривал мужчина, не тупила глаза, она на удивление легко общалась с мужичьем и бралась за любую работу. Как-то Хорт спросил, есть ли у нее братья. Она сделалась вдруг грустной, но потом, вяло улыбнувшись, ответила, что старших братьев у нее много. Из этого Хорт сделал верный вывод, что росла она без женской руки.
Ее башмачки были сношены почти до основания, и Хорту казалось, что их сгрызли крысы. Потому, он принес ей сапоги Альгира, длинные до колен, с многочисленными шнурками и крючками и ей сделалось по-женски неловко, что они ей давили во всех местах.
- Многое говорят, - задумчиво произнесла Василика, запахивая свой штопаный тулупчик. Они шли по внутреннему двору, мимо глубокого колодца, в темной воде которого тонули и пышная луна, и мелкие бисеринки звезд. Хорту захотелось с головой окунуться в эту ледяную прохладу, чтоб хоть немного остыть. Чтоб замерзнуть, прочистить легкие от огненного воздуха и уснуть спокойно, не думая ни о чем, - верится только малому. Иштван, вон, как наклюкается, горланит, что господарь нынешний младенцев на ужин ест. Тебе ведомо, они ж тебе семья. С себя и спрашивай.
Хорт вяло кивнул, вдыхая эту осеннюю прохладу. Захотелось подняться на стену, или выйти за приделы замка, к лесу, к непроглядному, густому лесу, посмотреть на волков, послушать их жалобный, одинокий вой. В этих краях волков много. Харон раньше псиные охоты на них устраивал, деревни за счет этих волков жили. Потом ему наскучило.
- Меня не было с ними несколько лет, многое изменилось, - спокойно произнес он, взяв Василику за руку, она ее даже не отдернула, только сжала совсем по-девичьи, несмело, робко.
- Хорош он собой, Альгир твой, - немного обиженно хмыкнула она, смотря на мелкие камешки у себя под ногами, а потом задумчиво и немного пренебрежительно продолжила, - девки в него все влюблены, это точно знаю, потому гадостей особо не болтают. Флоря, шельма старая, лает часто, что хозяин его приласкал, но все от завести ж. Ветхая ж. Ей и глядеть-то на него совестно.
Хорт молчал, держал ее жилистую руку, укутанную в грубую кожу, молчал и думал. Василика тоже думала, неспешно бредя вперед, она размышляла о том, как возможно юноше уродиться с таким лицом и отчего у этого мальчишки такой пугающий, пронизывающий взгляд.
- Пошли обратно, - застыв как вкопанная, испуганно воскликнула она, когда они приблизились к мощному донжону. Хорт немного удивился и крепче сжав ее пальцы, повел дальше, но она обеими руками вцепилась в его запястье, по ослиному сделала упор на ноги и сказала, что никуда она не пойдет:
- Там приведенье, - плаксиво, что было для нее ничуть не свойственно, заныла она и потащила его назад, Хорт рассмеялся, и, обняв ее за плечи, сказал, что ерунда это все и что ничего страшного, потому что Альгир в этой башне и вовсе живет.
- Ага, как же, живет,- уязвлено и обидчиво выкрикнула Васька, отвесив Хорту подзатыльник от которого у него в ушах зазвенело, - вот по ночам и бегает к твоему папаше! А там, знаешь, у лестницы самой, на полу, кровавое пятно, которое отмыть нельзя, отмоешь, а оно появляется! Флорин его велит волчьей шкурой прикрывать, а так есть, стряпуха его сама видела!
- Да-да, - равнодушно протянул Хорт, сделав вид, что верит. Смешно все-таки было порой слышать деревенские бредни, хотя, пожалуй, да, крохотная доля высокомерия Альгира была оправдана, присуще же всякому дурачью раскрашивать свою бесцветную жизнь всевозможными происшествиями: призраками, духами, вурдалаками и прочим. Или им просто такое удовольствие доставляет пугать друг друга или себя самих.
Василика с обыкновенным упрямством продолжала твердить, что в той башне действительно живет фантом, что не поверила б она, если б сама там прибираясь не слышала, как половицы прогибаются под чьей-то ногой, хотя кроме нее в башне никого не было. Говорила, что будто бы случайно споткнувшись и задев ногой шкуру, видела тусклое, впитавшееся в древесину пятно крови, хотя Флорин не раз перестилал пол, пятно все равно появлялось, словно говоря, что та тайна, тот скелет, который Харон бережно хранил в своем шкафу все равно рано или поздно откроется. Василика оправдывалась и оправдывалась, пока Хорт грубовато не перебил ее. Назвал по имени, но девушка поняла, что более охотно он попросту велел бы ей заткнуться, она насупилась, нахохлилась, как петух, готовый к драке, когда Хорт серьезно произнес:
- Эта башня была устроена специально для моей мамы, - сухо сказал он и увидел, как пыл Василики стремительно угас, голову она смиренно опустила, как засыпающий по осени цветок и молчаливо извинилась. Хорт рассказал бы ей, как отец до смерти ее замучил, но не стал. Он не знал, да, многого не знал. А Харон помнил. Помнил, как юнцом жизнь готов был положить к ее ногам. Вырвать пылающее новорожденным огнем сердце и на протянутой руке без споров и слов отдать ей, чтоб оно не выжигало его изнутри, чтоб не мучило оно его, это полоумное сердце, сгорающее заживо.
Густая синева с низкого неба начала потихоньку обсыпаться, как румяна с толстощекого лица. Солнце, может, и обещало подняться где-то под навесом раздутых, наетых облаков мышиного цвета, но видно его еще долго не будет. Здесь осенью оно словно падает в бурные, неугомонные горные реки, ведомое ими отвалившимся колесом носится где-то по непроглядному дну, а выныривает хлебнуть заледенелого воздуха только по весне.
Скоро закукарекает во всю глотку дурной петух, которого никак не могут зарубить. Поднимется, подпоясывая усталые кости, люд. Васька побежит зверобоем рыбу коптить. Может, пару-тройку часов еще будет спать Альгир, Харона обнимая так, словно он его личный апломб, деревянный плот в разбушевавшемся, голодном море, которое загребая все кругом своими пенистыми лапами-волнами, хочет проглотить его. Харон будет задумчиво кончиками пальцев вычерчивать на равнине его спины тайные знаки, мистические пентаграммы. Еще Харон будет думать о том, чем же схож этот благодарный неиспорченный догматами и приличиями юноша с дикаркой, покорной своей вере и ее незамысловатым доктринам.
Предрассветный замок был тих и печален, только деревья вблизи, раскачиваясь из стороны в сторону и приветственно шурша макушками, словно герольды трубили в свои охрипшие трубы о приближение к замку сонной кареты, о скором прибытии старого друга.
|
| |
| |
| Ток | Дата: Суббота, 11.01.2014, 21:04 | Сообщение # 4 |
|
Лентяй
Группа: Проверенные
Сообщений: 2
Статус: Offline
| Глава вторая
— Сколько лет — сколько зим, — щуря свои маленькие, водянистые глазки умиротворенно улыбается Янош. Он прибыл четверть часа назад, прихрамывающий на правую ногу Флорин уже проводил его в приготовленную комнату и распорядился, чтобы Ладислава подготовила вторую комнату для его сына.Харон пристально смотрел на друга, хоть и немногим тот был старше его, выглядел уже почти стариком. Что ж, свое давал тяжелый, тупой горб, крутой горой, торчавший из-под его маленькой головы с жидкими светленькими волосами.Да, и лет и зим много. Последний раз они виделись еще до ухода Хорта, лет шесть назад. Сейчас оба сделали вид, что причина старой ссоры забыта, потерялась где-то в обомшелых, сваленных в кладовку сундуках с тряпицами и безделушками. Просто слишком тяжело тогда было Харону, слишком, чтобы позволить кому-то быть рядом. Он не мог смириться с тем, что потеряв двух самых близких людей, людей вросших в него, живших под его кожей, слабоумную Астхик и волчьи преданного Лайоша, он остался жив. Он остался жив. И жалко ему их не было. Оба они умерли легко, не мучаясь. Один получил стрелу в спину, пытаясь бежать из замка, сработал эффект мышеловки, поднялась ржавая пружинка и грызуна как не бывало. Другая проломила себе до прелести пустую голову. Их не было с ним. И он ловил себя на мысли, что тоскует не по ним самим, нет, а по тому, что они делали для него. Нет, он не сожалел о них. Им было хорошо, они степенно разлагались, перегнивали, мешались с неродной им землей, делались ее частью. Их тела окоченели, черное мясо, причмокивая от удовольствия, жевали трупные черви, а сами они были похожи на цветы-однодневки, которые недолго, порадовав глаз своей красотой, желтеют и опадают. В один миг их не стало. Нет, не то чтобы Харон раньше с этим не сталкивался, нет. Дело оказалось в-другом. Дело оказалось в внезапной тленности, в внезапном ощущении старости. Харон впервые задумался о том, что весь свой незначительно мелкий отрезок жизни человек неторопливо истлевает, преет, время своими руками-прессами в муку крошит его кости, кожа сохнет, сморщивается, покрывается разноцветными пятнами, родинками. Сила вытекает как из треснутого сосуда. Сила из рук, приученных к мечу, сила из вечно голодного мозга, никогда не остававшегося без законного блюда с благоухающей, сочной мыслью. Тогда Харон понял, почему люди верят в Бога. Не в Боге дело. Название можно дать любое, идолом и тотемом может служить что угодно, главное черпать из этого источника вечной глупости силу. Верить в то, что после жизни, после того, как через несколько минут спустя того дивного мгновенья, как старуха с косой рубанет с плеча, сердце бросит дурное занятие качать кровь и передавать ее мозгу, и тот уснет вечным сном, что-то будет еще, новая жизнь или счеты по старой. Человеку так хочется верить в то, что он не соломенная кукла — только развяжи тонкие ленточки, которыми она подвязана, оставь чернеть под проливным дождем и нет ее. Человеку хочется, чтобы было в нем хоть что-то вечное, высокое, то, что если не на этом свете, то на том поможет ему постичь сущность бытия. Проблема только в ее невыносимой легкости.-Ты прости, что я припозднился. Чезару необходимо было докончить портрет, а он непременно хотел ехать со мной. Ты же знаешь, это место ему как дом, — доброжелательно говорил Янош, Харону приходилось порядком снижать темп свой привычной, павлиньей походки, чтоб эскулап мог неспешно идти за ним, а не бегло семенить, как бывало это раньше.-Да, жаль моему сыну так и не стало, — без какой-либо тоски, усмехнулся Харон и Янош сочувственно вздохнул, свою длинную, худую руку с мешками дряблых мышц положив на его стальное плечо. По изгрызенному недугами телу пробежала какая-то искра, воспоминания, да, воспоминания о том, как когда-то они беспородными щенками брошенными в бучило барахтались вместе, выныривали, звонким лаем рвали безразличную тишину, звали на помощь. Точнее, нет, лаял он, Янош, жалобно лаял, не понимая, за что ему выпала такая участь, а мальчишка по имени Лазар стервенело рычал, скалил свои молочные клыки, стараясь шире допустимого раскрыть свою маленькую пасть. Харон тоже был полукровкой, а у отца его имелись турецкие корни. Не знает Янош, была ли у его родителей чистая, неземная любовь, несостоявшаяся в силу противоречивых обстоятельств, но дед сначала отправил Харона в мужской монастырь, а едва исполнилось ему тринадцать лет — к югу по Дунаю, туда, где набеги кочевников не кончаются никогда. Где война — бесконечность. Яноша — бесхребетного, слабонервного подростка бросили туда умирать, отдали еще живого мальчишку на съеденье грифам. Разодрали бы, стервятники, если б не Лазар. Он хоть и младше был, зато куда проворней и умелей. Наглее был, за что и поплатился. Там, да, именно там, в небольшом лагере в капитанской палате умер мальчик по имени Лазар, и родился честолюбивый, надменный Харон. Никогда, никогда — никогда Янош не смел заговаривать с ним о том, что случилось той ночью. Харон вычеркнул это. Сунул в дырявый карман памяти и потерял. Выпало это воспоминание где-то среди неисчисляемых любовниц и редких любовников.Большей частью Харон любил женщин, женское тело, женская сущность и натура помогали ощущать ту пресловутую силу, которой он желал напиться досыта. Астхик правда была совершенно иной, ее приходилось ломать, насиловать, выкручивать ей руки и ставить на колени. Никак не желала она проявить покорность, такую свойственную женщинам ее племени:— Хорт, значит, все никак не остепениться. Ну что ж, юность слепа, Харон, вспомни себя в его годы, сам был ножевой, — говорил Янош, когда они уже проходили в пустынный зал с узкими глазами-окнами, в которые ударяли тяжелые копья дождя.Вокруг уже накрытого стола крутилась заспанная служанка с надутыми синяками под глазами, коса ее пшеничных волос собрана была кое-как, она исподлобья мельком глянула на Харона и поспешно опустила глаза, поставив на стол блюдо с мясом, побежала за вином.— Чезар выбрал прекраснейший и опаснейший из путей — путь искусства, — воодушевленно рассказывал Янош, как всегда эмоционально размахивая своими костлявыми руками с ногтями, острыми и длинными как у хищного падальщика, который ими разрывает уже мертвую добычу, — он великолепный портретист, в каждом лице видит какое-то диво. Дерзок, правда, не по годам и на девок падок, кабелина. У этой носик как у Афродиты, у второй волосы как у Клеопатры, у третьей лик как у девы Марии. Им бедным никакого спасения от него нет, все какой-нибудь царевной обзовет. Хорт, кстати, еще не обвенчан? Не нашел ли свою даму сердца?Харон хотел было ответить, но раскрасневшаяся вдруг служанка уронила кувшин светлого вина и теперь, опустив глаза, поспешно собирала черепки в подол своего дымчатого платьица:— Хмельная что ли, — хмыкнул Харон, бегло глянув на девчонку, и продолжил, не заметив ее гневного взгляда, — не обвенчан, в жены может брать, кого вздумается. Не мое это дело, с кем ему кров делить. По бабам он, вроде, не ходок. Хотя, какая разница, рано или поздно он отыщет бледную тень своей матери и на том успокоится.Василика аккуратно поставила на стол новый кувшин, наполненный до краев. Вино разбавила водой, так, из природной вредности, и неслышно, как и положено прислуге, удалилась. Харон не торопясь рассказывал Яношу о Хорте, о том, как сын сбежал, о том, как прибился к травнику, как вернулся меньше месяца назад ошпаренный и ощипанный жизнью:— Хочешь, чтоб я его посмотрел? Сильный у него жар?— взволнованно расспрашивал Янош, с ужасом представляя, сколько это дитя вынесло за последние несколько лет.-Жар временами, от твоих рекомендаций хуже не будет, — со спокойствием удава отвечал Харон, глотнув отвратительного вина и неприятно морщась, ох, и дать бы этой криворукой девке на орехи, — еще я хотел бы, чтобы ты с ним поговорил. У него на правой руке ожог, тебе он доверяет, может, расскажет. Я велел позвать его к завтраку, может спуститься. Пришла другая служанка, принесла другого вина, красного крепленого, обжигающего глотку. Да. Это вино Харону приходилось по вкусу. Спустя пару минут, к ним присоединился Чезар. Некогда чудноватый мальчонка сделался высок и хорош собой, во взгляде его необычных глаз читалась та самая неимоверная легкость бытия, секундная радость, довольствие тем, что он имеет сейчас, в своих измазанных пастелью руках. Следующим пожаловал Хорт, взъерошенный, как мокрый воробей, непричесанный и в кое-как застегнутой рубахе. Он был безгранично рад видеть Яноша и Харон понадеялся, что у них состоится лечебный разговор по душам, что Хорт станет немного спокойней и уравновешение. Впрочем, думал Харон, можно даже отдать его Яношу в ученики. Да, так, пожалуй, им всем было бы легче:— А где же прекрасная Лидия? — вдруг воскликнул Янош, кивнув на место рядом с Хароном. Харон только ухмыльнулся.— Вы что, — отложив хрустящую куриную ножку, удивленно спросил Хорт, смотря на Яноша, как на невменяемого. Правда, взгляд его быстро переметнулся на принесшую третий графин вина недовольную Василику. — Сестра моя всю жизнь живет с бабкой в Венгрии. Вы же еще с нами были, когда Харон ее сбагрил.— Не сбагрил, а отдал на воспитание, — метнув маленькую молнию в сторону сына, поправил Харон, выпрямившись на кресле. Да. Лидию он отправил на радость своей одинокой, старой матери, когда той было всего лет пять. Не хотелось ему растить девчонку. Бывало, несколько раз в году он навещал ее, привозил дорогие подарки, девочка, которая годом была младше Альгира, души в нем не чаяла, старая графиня привила ей благодарность и любовь к отцу. Следовало бы ей оставить и Хорта. Харон не любил этих поездок, не любил сталкиваться с виноватым взглядом на сморщенном, глупом лице. Он не помнил этой женщины совсем, не помнил вкуса ее молока и нежности рук. Она так и осталась для него чужой. Навсегда.За секунду, как на лице Яноша отразилось то скорбное осознание того, кому принадлежит место справа от Харона, зазвенели по плитам легкие, неторопливые шаги. Альгир не любил, когда в замке были чужие, не любил, когда Харон давал приемы и уж тем более не любил, когда на него смотрели, детально разглядывали, изучали, как диковинного уродца. Это было мерзкое ощущение, как будто целый выводок мелких, скользких змей прокусывал его белую, как нетронутые холсты кожу и гнездился там, под ней, будто какое-то отвратительное чудище распалось на сотни мелких личинок, разорвалось на тысячу мелких существ, как огромный дождевой червь и теперь пристально следило за ним. Это заставляло Альгира защищаться: либо прятаться у себя в башне, либо гордо подняв голову, смотреть этому раскрошенному монстру в глаза, укрощая, будто всполошенного гуся, и доказывать. Безустанно доказывать, что он чего-то стоит, что оно зубы об него сломает и лучше даже не пытаться.Альгир вошел грациозно, расправив плечи, словно взлетающая птица крылья. Янош как сидел к нему спиной, так и остался, видно, ему нужно было время, чтобы нацепить на свое треснутое морщинами лицо маску или невидимый намордник, один из тех, который надевают чересчур брехливым псам.Высокомерный взгляд Альгира наткнулся на побледневшего паренька, сидевшего возле Хорта. Рыжие, как медь нестриженые волосы, перевязаны темной лентой, лицо, лисье, улыбчивое лицо, удивительные глаза серо-голубого цвета с вечно расширенным на мир зрачком. Приученные к чуду глаза. На миг взгляд Альгира утратил эту озлобленность и сделался по-детски растерянным. Чезар отставил бокал с вином и сделал худшее, что мог сделать — долгим, изучающим взглядом смотрел на мальчишку. Альгир как-то беспомощно глянул на Харона и метнулся к нему, словно желая как в детстве спрятаться в крепости его широкой спины.Чезар, что, безусловно, сделало ему чести, не позволил себе прилюдно пристыдить отца, который сказал ему, что Альгир мертв. Впрочем, да, он поверил в это легко. Когда отец отправил его в Венгрию, это несчастное дитя действительно оставляло все гарнизоны, все рубежи. Чезар с ясностью помнил, как истошно Альгир вопил от разрывающей его боли, он мертвым дельфином шел ко дну. Он давно простил отцу то, что он не позволил ему смотреть, как друг умирает в муках. В детстве Альгир привлекал его, равно как и все дети, Чезар был общителен, был добр ко всем. С тех пор, впрочем, мало что изменилось.Только вот Альгир представлял собой живое произведение искусства. Лицо его было уникальным, да, но еще Чезар безумно любил людей с такими взглядами. Взглядами дикими, затравленными, уже нечеловеческими.Янош улыбнулся расслаблено, ничто в этой улыбке не говорило о неприязни, не было в ней ни натянутости и излишней нежности. Говорил он ни как лизоблюд, ни как лицемер, говорил расслабленно и Альгир невольно подумал, что, да, есть чему поучиться. Он так не умел. Презрение его с головой выдавало, впрочем, пока рядом был Харон — это его не пугало. Разговоры были ни о чем, что ж, Альгир знал, дельные разговоры начинаются после заката, а пока приходилось терпеть на себе этот тяжелый, почти раздевающий взгляд:— Можно я пойду? — негромко спросил он, когда это ощущение лишних и чужих переполнило его доверху, когда он уже не мог выносить этого взгляда — разделочного ножа. Харон разрешил. Он смирился — этот страх неизлечим. Его выдрессированный, обученный всем нормам этикета волчонок никогда не перестанет бояться людей. Отчего? Кто же знал. Хорт был уверен, что дело в отце, что мир Альгира он сузил до себя одного. Сделал из живого мальчика свою полуживую игрушку. Вскоре откланялся и, сделавшийся вдруг слишком задумчивым, Чезар.Хорту вдруг стало до жути жалко Альгира. Такого беззащитного и испуганного. Он давно понял, что выпуская ядовитые шипы, он лишь старается защититься. Альгир стал жертвой навязанного мышления, да, силой своей идею привить нельзя, но можно по капле вливать ее, словно родниковую воду, подкармливать оголодавшие семена, и тогда, даже сквозь самую неплодородную, каменистую почву пробьются изумрудные ростки. Хорт был в своем уверен, потому что у существа, у которого были целый скрытые рудники боли, не могло быть жестокого сердца. Если б Альгир превратился в отъетого, жадного боярина, то вся чернота из его глаз исчезла бы, оставив белесую пустоту.Чезар спешил за Альгиром. Юноша вот уже полчаса словно бегал от него по пьяным коридорам замка. Харон, помнится, говорил, что Чезар стал неплохим художником, что ему часто заказывают портреты, потому Альгир догадался, что с него будут спрашивать. Позировать он не собирался, нет, не из вредности, или занятости. Просто это было сродни тому, чтобы распахнуть двери своей грудной клетки и сказать: «На, любуйся». Любуйся — там пусто, постучи кулачком по стенкам желудка, услышишь глухой звук, полюбуйся всем тем выжженным и перегнившим. Полюбуйся, художник, опаленным нутром, чистеньким, убранным, не заляпанным сальными пятнами. Нет. Там пусто. Сердце где, спросишь, художник? А нет его, сердца, накормил им бездомных кошек. Весь дивный мир Альгира теперь заключался в его голове. Грудная сокровищница было подчистую разграблена. Это Альгира пугало, часто эта пустота в нем звенела тысячей маленьких колокольчиков, отягощала его каменной лавиной, тянула ко дну. Альгир мог бы придумать цель, мог бы придумать сотни. Но ни одна из них не имела смысла, потому ему лишь оставалось прирученной лаской льнуть к тому, кто заменял ему мир, кто заменял ему жизнь и смысл, к тому, с кем он не чувствовал этой дикой, ноющей пустоты.Альгир как через поле брани перебежками пробирался к своему укрытию. Если сейчас удастся незамеченным проскользнуть к скромной, едва различимой узенькой лесенке, то по тощему, низкому проходу, найдя нужный поворот, он сможет пробраться в свою башню и неожиданно вынырнуть из своего подвала, створка которого прикрыта волчьей шкурой. В замке было множество подземных ходов, между собой они соединялись в одну причудливую паутину, и Альгир точно знал, что если свернуть не в том месте, открыть не ту дверь— то можно в этом лабиринте сгинуть навсегда. Альгир знал только один подземный путь: из покоев Харона в донжон. Все остальные дороги были для него закрыты. Недолго думая Альгир открыл маленькую, скрипучую дверку и по скользким ступенькам, сквозь которые пробивался мох, сбежал вниз. Башня близко, глазомер у Альгира точный, значит, если не зевать, нужный проход он узнает, главное — увидеть. Сырую, затхлую тьму здесь можно было хватать руками и она прилипала бы к пальцам. Альгир даже рук вытянуть не смог. Ладони уперлись в шероховатые, холодный стены. Юноша их словно оглаживал, чтобы во тьме не пропустить нужного проема. В гробовой тишине подземелья различалось только его ровное дыханье. Альгир был спокоен. Он не верил в детские предостережения Харона, наверняка ведь навыдумывал страшных сказок, чтоб дюже любопытный малец не полез в эту темень и не свернул себе шею. Альгир неторопливо шел, изредка спотыкаясь об этот загустелый мрак, когда коридор круто повернул налево. Юноша насторожился. Донжон был прямо по курсу. До него оставалось еще как минимум метров десять. Альгир вернулся на пару шагов, вытянув руку, кончиками пальцев коснулся низкого потолка в поисках люка. Ровно. Гладко. Камень. Не поздно было еще вернуться назад, Альгир понимал это, но верх взяло любопытство. Он, не спеша, осторожно шел вперед, шаги его были легки и осмотрительны. Во-первых, не хотелось бы плоским каблуком сапога раздавить какую-нибудь писклявую тварь — это отвлечет, рассеет внимание. А во-вторых, свое брал присущий каждому человеку страх неизведанного мрака, ведь непроизвольно, не осознавая этого, каждый из нас боится даже в самую светлую ночь в темноте своего жилища тяжелой поступью потревожить какое-то спящее под половицами чудовище, гигантского полоза или, быть может, бычью голову на паучьих лапках. Коридор ширился, становился раздольнее, руки Альгир распрямил как ласточка крылья, пока вдруг не почувствовал, что стоит на открытом пространстве. Сердце забилось чаще. Открыт. Открыт всем ветрам. Альгир судорожно сглотнул. Не встретив преград пошел вперед, не замечая, как прошел через одну из трех высоких, полукруглых арок — входов из его крошечной преисподни в большой, настоящий ад.-Знаешь, большинство травяных настоек нам подарили монахи, — расслабленно говорил Янош, без интереса изучая лес свитков, всегда произрастающий на вольных просторах этого стола, — все искали эликсир вечной юности.Харон ответил вялой улыбкой. Стоя у выложенного багровой плиткой камина он откупоривал привезенную другом бутылку. Ликеры. Их он предпочитал и вину и рому. Ликеры были наполнены крылатыми звуками непокорной природы, пахли цветущими и скошенным травами, травами пряными и горькими, пылали насыщенными цветами вседозволенности и свободы.— Ну что ж, их попытки дали хоть какой-то результат, — уже чуть мрачнее произносит Янош, своими маленькими глазками пытливо смотря на Харона. Рано еще рвать его на части, рано, живой еще, всех живых живее, силы в нем еще непочатый край, все его тело пронизано этой силой, только взгляд его болотных глаз отчего-то тускнеет, словно постепенно выливается из него ликер. — Чего же, мой друг, за последние девять лет добился ты?— А ничего, — хрипло смеется Харон, опускаясь в свое львиное кресло. Бутылка почата и из узенького ее горлышка стремительно вылетели пестрохвостые небывалые птицы полевых запахов, — я обучил Альгира грамоте и письму, обучил ратному делу и охоте, он говорит на венгерском и турецком, обеими руками равно хорошо владеет клинком и точно стреляет. Хорт бросается за сотню дел одновременно, хочет быстрого успеха, он не усидчив и это мешает ему достичь результата хоть в чем-то. Но главное, чего я добился — оба моих сына мыслят самостоятельно.— Этих твоих достижений я не оспариваю, друг мой, я говорил сейчас об успехах твоих в другом деле, — обходительно и немного опасливо говорит Янош, делая из кубка маленький глоток и кивая на одну из украденных книг. Харон замолкает, призадумывается:— Все ищешь бессмертья, безумный полководец? — после долгого, стелящегося мягким ковром молчанья мягко спрашивает Янош. Это ведь глупости все. Розеттские камни, эликсиры вечной жизни, те криптограммы на спине у несчастного ребенка — это все равно такая же околесица, как и то, что мир стоит на китах и черепахе. Однако, индейцы же в это когда-то верили. Есть же множество философов, утверждающих и то, что общение с нечистыми силами возможно. Странно только, что Харон знакомый с запретными трудами замученных естествоведов так легко ведется на эту чушь.— Отчего бы и не поискать, — призадумавшись, спрашивает он, вскинув бровь и разглядывая отгоревшие, рассыпающиеся черной пылью угольки в камине. В треугольное окно, отчасти укрытое матовой шторой стучится возмущенный дождь.— Неужто, вырастив двух прекрасных сыновей, ты все еще нуждаешься в нем, Харон? — снова спрашивает Янош, на Харона смотря со своим обыденным пугливым состраданием. Харон молчит, не видит смысла что-то разъяснять, что-то говорить. Сегодня ему вообще говорить не хочется, ему сегодня только болезненно вспоминается его глупая Астхик, Астхик, которую он ненароком сломал своими несдержанными ударами, он вспоминает, как она судорожно, отрывисто рыдала, к раскрасневшемуся, покрытому ссадинами лицу прижимая дрожащие руки. Помнит, как эти тонкие, словно крылья ласточки, загорелые руки он мог сжать в одной своей раздольной ладони. Сегодня он не помнит об алхимии. Сегодня он помнит, как в белом-кипельном платьице, выкручивая руки, хватая за собранные кое-как непослушные волосы, они с Лайошем тащили ее в церковь к подкупленному священнику. Ее крестили против воли, потому что Харон захотел сделать ее своей женой. Странно. Она была ведь некрасива, неумна, прескверного нрава...— Алхимия под ногами своими имеет твердую почву, — постепенно переводя разговор на другую тему, задумчиво произносит Харон, — только плодородность этой почвы нам мало известна. Не знаю, сколько веков минует прежде, чем человек откроет самую большую тайну этой науки, хотя, быть может, не хватит ему ума и терпения и он обратит ее в прах, назвав глупой религией староверов. С этим все ясно. Я, как ты можешь знать, столкнулся с загадкой иного характера...— Пятно? — быстро сообразив, о чем говорит Харон и, вздрогнув немного, спрашивает Янош, свои руки-лапы разной длинны скрестив на острых коленках.Когда Астхик кувырком пролетела по лестнице, переломив себе хрупкий позвоночник, разбив коленные чашки и пробив черепную коробку, на том месте, где голова ее как ореховая скорлупка раскололась пополам и из нее начали выползать густые сероватые черви запылившегося мозга, расплылось насыщенное, алое пятно крови. Тело убрали. Похоронили в семейном склепе, на неродной земле. Пятно затерли. Отчасти оно впиталось в светлую древесину и пришлось менять пол. Но вот незадача — на утро оно появилось снова. Яркое. Будто свежее. Ни единой секунды Харон не верил, что это дух возмездия, укор высших сил или напоминание. Он явно понял одно, — кто-то видел. Кто-то видел, — как она упала с лестницы и этот кто-то недалекого ума:— Голову я разбил ей раньше, — второй раз в жизни Харон говорил эти слова, говорил одному и тому же человеку, говорил не каясь и не исповедуясь, говорил не чувствуя своей вины за случившееся. В его жизни было слишком много смертей, чтобы за каждую позволять совести себя кусать, — еще, когда мы стояли наверху.Он точно помнил это, да. Помнил, как схватил ее за тонкую шею, прижал к стене, слишком сильно ударил, потому что губы ее распахнулись в стоне, а глаза расширились, наливаясь соленой болью. Она, наверное, не хотела умирать. А Харон просто слишком сильно толкнул ее в сторону обитой железными шипами двери, на которой и остался подлинный отпечаток:— Но, Харон, в замке я не встретил ни одного знакомого лица, — возмущенно возразил Янош, словно бы желая уверить Харона, что это дело рук потусторонних сил. Ему самому вдруг сделается страшно, что кто-то из живых мог видеть это, мог и его обвинить в соучастии. Он ведь знал— знал с самого начала, выходя тогда из покоев больной Анны и встретив в дверях взбешенного Харона — да, он предчувствовал, что эта колючая, потопшая в болотах истерик история любви подходит к своему финалу.— Да, — все так же отрешенно соглашается Харон, — ни одного старого слуги, ни одной глупой бабы, которая даже догадаться бы могла, что Хозяин свою жену забил. Остаемся только ты, я и наши дети.Повисло молчание. От неподъемных мыслей у Яноша началась мигрень, по правой стороне стареющего мозга будто застучали маленьким молотом. По прошествии года с несчастья, Чезар отправился обучаться в Венгрию. Сам Янош через несколько месяцев отправился следом. Лидия еще кормилась грудью. Хорта три года не было в замке:— У меня есть одна мысль, — Янош немного пугается, когда Харон произносит это, видит, как губы его плотно сжимаются, как глаза покрываются сеткой лопнувших сосудов, властная рука сжимает ножку кубка, — только если когда-нибудь я смогу убедиться в ее верности, клянусь, рядом с этим чертовым пятом появится еще одно.У Хорта в голове бурлил кипяток. Рядом, обхватив его руку, стояла Василика и робко поглаживала колотыми пальцами грубую ткань его рубахи, стараясь хоть как-то его успокоить. Парень уже пять минут бессмысленно, как дурак приоткрыв рот, смотрел на узенькую дверцу, ведущую в подземные ходы. Господи, как же он их ненавидел. Из-за этих ходов сочное, наливное яблоко родного замка казалось изъеденным мелкими червями. Дверь, чернеющая своим проемом, гипнотизировала, завораживала своей неизвестностью. Хорту так не хотелось переступать ее порог. Ему одного раза хватило с головой. Чертов мальчишка. С минут десять назад, когда в заброшенном саду, спрятавшись в поросшей беседке за раздевающимся, но густым кустом колючего шиповника, расстроенная Василика рассказывала Хорту о том, что в деревне у немощной старухи истощал последний теленок, к ним подбежал всполошенный Чезар. Васька испугалась, хотела убежать, но художник, казалось, и внимания-то на нее не обратил. Сам был напуган, он рассказал, что около получаса назад потерял Альгира из виду, походил, поискал по замку, заглянул в его башню, но так и не нашел, а когда вернулся в тот коридор, где видел его последний раз, за длинной шторой обнаружил дверь:— Ну, куда-нибудь он же все равно выйдет, — с несвойственной ей мягкостью прошептала Василика, нежно смотря на Хорта, казалось, все солнце, весь его бронзовый загар с лица просто стекли, сделав его землистым и испуганным.— Мы с матерью блуждали там шесть суток, — стеклянным глазами глянув на Василику, охрипшим голосом ответил Хорт, и потирая горло, словно бы надеясь вернуть его, добавил, — не нашли ни одного выхода. Большинство Харон велел забить еще до моего рожденья, хотя, он и сам не знает, сколько их.— И что же никакой карты нет? — горестно воскликнула Василика, все также по-детски теребя его за рукав и умоляюще смотря снизу вверх, она была почти на голову ниже, потому Хорт часто трепал ее по волосам, ее это раздражало — его забавляло.— Была, — коротко ответил он, и лицо его сделалось вдруг невероятно кислым, — одна у отца моей бабки. Только он в этом подземелье ее и оставил.— А другой нету?— с новой надеждой спросила Васька, потому что чувствовала — Хорт недоговаривает.— Есть, — мрачно и очень неуверенно ответил ей Хорт, в размашистых коридорах выглядывая Чезара, — у Харона. Должна быть. Может быть.Замок шуршал, словно мышь в погребе, грызшая зерно. На кухне что-то шипело, кипело, падало, гремели кастрюли, поварешки, ложки, вспотевшая кухарка материлась вполголоса, Иштван шептал хозяйским лошадям о буре, которая грянет скоро. Совсем скоро. Где-то ярусом выше негромкие беседы вели двое постаревших друзей. А под полом блуждал мальчишка слабого рассудка. Наконец-то появился Чезар, вид у него был взволнованный, щеки раскраснелись от бега и теперь он напоминал разгорающийся огонек, холодными только оставались его глаза-льдинки, в руках у него было два факела, что свидетельствовало о том, что до башни Альгир так и не дошел:— Ступайте и расскажите все Харону, чего время тратить, — попросила Василика, но по тяжелому взгляду Хорта поняла, что именно этого он делать не собирается вовсе. Может, дело было в свойственной ему самоуверенности, может, просто не хотелось ему просить отца хоть о малейшей помощи. А может, суть заключалась в Альгире. Харон всегда с каким-то странным упорством отделял их друг от друга, год от года пропасть между ними ширилась и разрасталась, только они, сколь сильно и ни соперничали, ни грызлись, сколь огромны не были бы различия между ними, они все равно тянулись друг к другу. Где-то глубоко, в головах ли, обставленных совершенно разными предметами мысли, в сердцах ли, редкими длиннохвостыми птицами запертых в костяных клетках, друг от друга скрытых за прочным полотном кровеносных сосудов и мышц, они хотели воссоединиться. Они хотели бы срастись каждой клеткой кожи, раствориться друг в друге, потому что пернатые птахи, не находящие себе места в узких клетках, не могут поодиночке. Друг без друга не могут. Хорт иногда хватает своей загорелой рукой воющее, как одинокий пес сердце и просит его: «Уймись». Он хочет. Хочет взять Альгира и вытянуть со дна бесконечно глухих морей. Хочет. У Альгира сердце вменяемое, оно его не ругает, на него не кричит, оно договаривается обо всем через посредников, через бунтующий разум, очищенный от предрассудков, словно сочное яблоко от шкурки. Но иногда, выходя из покоев Харона и встречая Хорта, Альгир отводит взгляд. Может поэтому Харон и разделяет их. Боится, что не только с ним многопалые, покрытые струпьями лапы кошмаров Альгира не смеют коснуться его воспаленного сознания.Выпотрошив все шкафы, все до единого потайные ящички, раскидав золотые, черченные от руки в юртах при мрачном свете, карты Харона и найдя вчетверо свернутый желтоватый лист, бросил задумчивое «Вась, прибери». Хорт отправился в сторону небольшой дверцы, проглотившей Альгира. Хорт до последнего не хотел соглашаться на то, чтобы Чезар шел с ним, но того была не переубедить, в конце концов, он заявил, что если Хорт не возьмет его с собой, он тут же доложит все Харону. Васька косо посмотрела на него, и поэтому скептическому взгляду Хорт понял, что подумала он нечто похожее на «пару раз скалкой по голове тебе доложить и концы в воду», но согласился на его спутничество.— Если к вечеру не вернемся — скажи Господину Харону, что Хорт повел меня в деревню к дочери мельника, — уходя, крикнул Василике Чезар и девушка, кивнув в знак согласия, умолчала то, что у мельника сын с мерина ростом и решила, что выждет пару часов на всякий случай, а потом отправиться к Господину.Альгир ступал уже уверенно, перешел на быстрый шаг, глаза слились с окружающей беззвучной темнотой, сердце било глухо, колотилось, ломясь в стены своей темницы, силясь разогнуть прутья ребер, вырваться наружу и шлепнувшись на земляной пол глотнуть свежего воздуха. Да, о нем, увы, мечтать не приходилось, чем дальше шел Альгир, тем тяжелее становился смрад. Пахло плесенью и крысами. Пару раз, вытянув руки, он натыкался на гнезда летучих мышей и те с поразительным визгом удивления разлетались в разные стороны. Шелест их кожистых крыльев, их ночной, тонкий вскрик — это разрушало застоявшуюся тишину и помогало Альгиру вернуться к той мысли, что есть еще способ выбраться отсюда. Он был почти спокоен, пачкая своими быстрыми шагами идеально вычищенный коврик гиблого молчания. За свою недолгую жизнь он привык к темноте. Еще он знал, что из любой, даже самой безобидной домашней темноты в любой момент может вытянуться сотня костлявых, изогнутых рук, желающих сжать одно тонкое горло. Твое горло. Альгир шел, ощупывая бездыханный мрак. Он шел. Просто шел, не зная куда, — так обыденно. Стало вдруг немного смешно и горько, потому что если он сгинет здесь, в этой суженной пустоте — ничего в сути своей не изменится. Альгир не любил себе врать. И ему было не страшно умереть здесь от голода или же быть съеденным своими же вопросами. Харон потом найдет его милые кости, ласково коснется потрескавшимися губами сахарного черепа, с которого сойдет весь этот дешевый грим нечеловеческой красоты. Когда разденешься до костей — уже неважно красив ты или нет, юноша или девица. Ты полный ноль. Будь ты при жизни профилем на монете или дырявым карманом. Тебя уже нет. Альгир обхватил свое замерзающее тело подрагивающими руками. Он шел вперед, опустив свою загноившуюся голову, спрятавшись за черной ширмой волос. Он всю жизнь прячется. Он устал быть открытым всем ветрам. Там, в бесконечно высокой башне его место, место его рядом с Хароном, в его постели. Он ведь всего лишь прирученный волк, как ему ужиться с людьми. Ужиться среди их бездарно намалеванных улыбок, они раздвигают свои толстые губы, демонстрирую кривые, в медную крапинку зубы, свои глупые лица, на их узких лбах недостаточно места даже чтобы написать незамысловатое слово «АД». От гноящихся мыслей голова человека раздается до небывалых размеров и когда-нибудь лопается, как холодный бокал от кипятка. Большинство из тех, кто с этим столкнулся, те, у кого из головы полезли скользкие ядовитые змеи, потом с трудом доносили эту голову до петли и там ее и оставляли. И черт с ней. Без головы лучше. Она и нужна-то так просто, для равновесия. Альгир спотыкается и падет. Вытянув руку, натыкается на что-то гладкое, будто бы отполированное, пальцы его скользят по пыльной округлости, а затем исчезают в бездонных ямах, разделенных тонкой перегородкой:— Череп, — немного задумчиво усмехается Альгир. Помнится, Харон рассказывал, что когда при Владе Втором на всех его приспешников началась охота, его дед нырнул сюда, ища спасения, а небольшой отряд ратников последовал за ним. Имея на руках единственную карту, Милош коротким путем добрался до фамильного склепа, где и вынырнул. Ратников лабиринт съел. Когда Харон говорил это, Альгир невольно подумал о том, что люди придумали забавный метод избавляться от крыс, — ловят одного грызуна, подолгу морят голодом и когда животное делается бешеным от недостатка пищи, выпускают под пол. Голодная крыса съедает всех сородичей и превращается в крысу-каннибала, которая до конца жизни жрет себе подобных. Может, издыхая от голода, солдаты начали кидаться друг на друга, сломанными зубами рвать друг другу кожу, прокусывать жилы, вспарывать дряблые животы в поисках самых питательных органов, или между ними возникла склока из-за корки хлеба, завалявшейся у кого-то в кармане. А самому сильному пришлось выгрызать свое право на жизнь вместе с суставами и мышцами братьев по оружию. Забавно, если они прихватили с собой какую-нибудь служанку, изнасиловали ее и здесь, в подземелье теперь произрастает целая грибная раса низкорослых уродцев с клыкастыми пастями. Где-то совсем рядом что-то проскрипело, и уже мысль эта показалась Альгиру далеко не такой забавной. Он поспешно поднялся и побрел в открытую пасть темноты.А где, всего лишь в двух тощих, сцепленных между собой проходах, уже разливался тусклый свет подрагивающих огней. Хорт с Чезаром стремительно шли вперед, заставляя прилипшую к стенам темноту отступать.
|
| |
| |
| Ток | Дата: Суббота, 11.01.2014, 21:06 | Сообщение # 5 |
|
Лентяй
Группа: Проверенные
Сообщений: 2
Статус: Offline
| Глава третья
Сад в запустенье пришел после смерти Астхик, нет, она к нему не проявляла ни малейшего интереса. Просто, тогда Харон распустил почти всю прислугу, и за ним стало попросту некому следить. Разрастались сорняки-нахлебники, капризные цветы вяли, что-то втаптывали в землю своими еще некрепкими ножками подрастающие сорванцы, сквозь неухоженную, заброшенную почву начали прорастать стройные поганки в желтоватых шляпках, все затянул непроходимый, высокий бурьян, краеугольные беседки с острыми колпаками обнял широколистный плющ, теперь некоторые из них в густых зарослях было даже не разглядеть. Зато летом здесь было много-много цикория, в тени оборонных стен насыщенно-синего, а не тусклого и выцветшего, как в полях под оранжевым солнцем. Еще выбилось несколько кустарников диких роз, цвели они через раз, но это было воистину потрясающе. Сейчас, в обнаженной осенней серости, Янош неравнодушными глазами смотрел на оставленную кем-то у каменного бортика поросшей беседки давно увядшую, почерневшую розу:— Чезар меня иногда беспокоит, — уныло сказал он, с опаской присаживаясь на мокрое сидение. В этой беседке душной ночью едва минувшего лета Харон сидел, осторожно прижимая к себе Альгира, под своей рукой он чувствовал упругий живот, и едва различимый изгиб мальчишеской талии. Альгир дышал тяжело. Как обычно дышит летом. Харон говорил ему что-то, и глаза на усталом юном лице живо блестели, — он дружен со многими из боярских отпрысков, он славен и любим, но однажды, напившись дома без всякого повода, упал мне на колени и как дитя рыдал. Говорил, что ненавидит все это, что все до одного портреты его омерзительны, и он не может создать ничего достойного. Такое случилось один лишь раз, но мне сделалось не по себе. Ведь что у пьяного на языке то у трезвого в голове.Харон только отмахнулся, ухмыльнувшись:— Хорт по-черному пьет, как вернулся, — как-то отрешенно говорил он, вглядываясь в сторону низкой, крытой железом двери к которой свои расползающиеся многопалые руки тянул отмирающий на зиму плющ, — и иногда говорит, такое, что даже у меня уши вянут. Последний раз заявил, что лучше женится на свиноматке, чем еще хоть на день задержится в моем доме.— И как, подобрал ему партию? — ухмыльнулся Янош, смеясь своим глухим, старческим смехом, но потом, вдруг посерьезнев и заглянув Харону прямо в глаза, по буквам, отчетливо произнес. — Нами уважаемый и любимый господин Адриан за день до моего отъезда отбыл в Тырговиште по делам государственным, его верная супруга, и, несомненно, прекраснейшая из женщин, последовала за ним. И обещалась заглянуть к своей старой матушке.— По каким таким делам венгерский посол прибыл в Валахию? — совсем неожиданный вопрос для Яноша прозвучал из уст Харона и он даже немного возмутился.— Вшивому только баня, — воскликнул он, всплеснув руками. — К тебе Елена прибудет!— Она была тут по весне, — хмуро отозвался Харон, вспомнив о том, что это еще один человек, которого Альгир не выносит. И тут взаимно. Елене едва пошел четвертый десяток. Она была все еще хороша, но уже не так, как десять лет назад. Вороные кудри ее были все также густы, большие глаза из самого чистого весеннего льда треснутого янтарными нитями солнца все также прекрасны, все также высока и упруга была ее пышная грудь, также стройна осиная талия. Только поутру проснувшись, он увидел, как опустив голову, на коленях сидела она на холодном полу у высокого бесчувственного зеркала, стыдливо обхватив руками свои дрожащие, выточенные из мрамора плечи:— Отчего ты плачешь, Прекрасная Елена, я думал, ты давно свыклась с расставаньем? — спросил он, присев рядом с ней и коснувшись изящной, прямой спины, по которой грациозно струился водопад послушных черных кудрей, Прекрасная Елена подняла на него свои поблекшие глаза и голосом райских птах негромко отвечала:— Твой мальчик так юн, так прекрасен. Будь я вампиром, я бы выпила из него всю красоту не оставив ни капли. Но я не так глупа, чтобы верить, что чужой кровью можно вернуть свою молодость. Скажи мне, Лазарь, ты любишь его больше меня?-Эльне, — произнес Харон по-румынски в отместку за то, что его имя она по-венгерски смягчила. Лазарь. Не воскресший Лазарь. Он тяжело вздохнул и лицом зарылся в это черное море, — Альгир мой сын, детей положено любить больше женщин, больше жизни, больше себя самих, пойми это.— Я понимаю, — спокойно, без нот ревности или жалости продолжала она, выгибаясь навстречу его рукам, обхватившим ее стройную талию. — Будь у меня дитя, я бы тоже любила его самозабвенно, но Харон, — вдруг прервалась она, немного укоризненно глянув на него через плечо, и свои снежные руки положила поверх его изуродованных войной, — ты смотришь на него ни как на сына.— Что ты хочешь сказать, Елена?— Когда мне было тринадцать лет, мой отец впервые меня изнасиловал, — отрешенно произнесла она, призналась единственный раз в жизни, единственному человеку, которого любила всем своим закованным в вечные льды сердцем, человеку, который мог бы защитить ее, — поэтому он так поздно выдал меня замуж и видимо в этом причина моего бесплодия. Старость всегда падка на эту безмятежную, пустоголовую юность, на неразвитые угловатые тела, нежность возраста и что самое главное на эту еще совсем детскую беспомощность... он ведь не нейдет сил отказать тебе, если ты захочешь с ним развлечься.Она поджала под себя колени и уткнулась в них своим прекрасным лицом. Она уже не плакала. Все слезы вытекли из ее глаз еще тогда, в тринадцать лет. Сейчас Харон понял тайную причину их красоты. Она выплакала их когда-то. Выплакала и из-за обезвоживания временно ослепла. Прекрасная Елена.— Лазарь, — позвала она негромко, едва шевеля своими алыми губами, — выйди вон, Лазарь.Они были отчаянно похожи. И это была, пожалуй, единственная из женщин, мнения которой Харон мог бы послушать и с ним посчитаться. Она была неплохо образована, что для женщины было редкостью, еще она была мудра, а мудрости Харону не хватало порой. Она могла бы вырастить Лидию как свою дочь, но видимо все счастье, отмеренное на ее жизнь, вылилось в ее гордую, холодную красоту.Муж Елены был человеком знатным. Елена никогда не давала ему поводов для ревности. Елена всегда была крайне осторожна. О порочной связи венгерской герцогини с валашским полководцем знала только ее мать, которую Елена покидала в безлунные ночи, отправляясь в старый замок в горах. Одна ночь в год, будто вальпургиева. Одну только ночь в год они могли проводить вместе. Потому второй визит Харона существенно озадачил. Он задумчиво смотрел на дверь, когда та вдруг распахнулась и в сад вбежала раскрасневшаяся, растрепанная девица. Та самая криворукая, которая подала сегодня разбавленного вина. Путаясь в длинной темной юбке, она неуклюже бежала, оглядываясь по сторонам, и ,когда заметила их в беседке, стремительно бросилась туда, пару раз споткнувшись:— Чего тебе? — пренебрежительно спросил Харон, смотря на нее, как на насекомое. После мыслей о грациозной паве даже смотреть на эту хромую утку было кощунством.— Господин, Хорт, он, в общем, Альгир в подвал сбежал, а Хорт его искать пошел, и гость с ними. Ушли давно. Хорт сказал, мол, карту найти надобно, ну и пошли они, — тараторила она, схватив Харона и Яноша за руки и уводя за собой.— Вот же девка малахольная, — раздраженно прорычал Харон, смахнув с себя ее руку и схватив за ворот, отставил в сторону, подальше от опешившего Яноша, — говори по порядку, что случилось.— В подземелье они ушли. Все. Часа с три назад, — коротко сказала обидевшаяся Василика, но тут же пожалела. Сначала Харон побледнел, потом вдруг покраснел, нервно задрожали его веки, своей медвежьей лапой он схватил девку за косу, отчего та растерянно вскрикнула:— Ты где раньше была, дура, — прорычал он, стискивая челюсти до скрипа, до того, что на скулах выступили красные пятна, — Зачем они туда пошли?— Юный господин туда первым спустился, от гостя прятался, — сдерживая наворачивающиеся слезы, ответила Васька, обеими своими дрожащими руками стараясь ослабить хватку Харона, — потом Хорт с гостем за ним отправились. И отпустите, мне больно.Харон бросил ее на землю, на его руке остались маленькие отметинки ее ногтей. Она смотрела зло и обиженно. Она смотрела смело. Тогда, наверное, с сожалением Харону пришлось признать, что эта дурная девка в ближайшее время станет его невесткой.Сплюнув рядом с ней, Харон велел ей подниматься и вести его к той двери, через которую ушел Альгир. Чертов щенок. Чертовы щенки. Поплелись целой сворой. Харон шумно выдохнул. Последний раз он спускался под пол своего дома девять лет назад. Девять лет назад, когда его беременная жена украла его детей и как мышь подземными норами попыталась сбежать. Шесть дней. Шесть дней ему потребовалось, чтобы отыскать ее. Неужто Хорта это ничему не научило, неужто он еще раз сунулся туда только из гордости своей, не желая просить помощи у отца. В Хароне все закипало от злости. Однако в настоящее бешенство он пришел, когда обнаружил в своем кабинете полнейший хаос.Вся его жизнь на равнодушном полу стелилась потрепанными, измятыми листами, листами будто осенними, пожелтевшими и обезжизненными безжалостным временем. Все это: карты побед, распланированных как действия в крепостном театре, украденные бесценные свитки — преждевременно рожденные, недоношенные дети человечества, зачатые величайшими умами — все это беспечный мальчишка бездумно, небрежно расшвырял в поисках чего-то бесспорно важного, имеющего настоящую, осязаемую ценность. На окаменевшем от злости лице Харона появилась едва заметная трещинка улыбки. Глупый щенок:-Без карты идти за ними, смысла нет, — невесело говорит Харон, все еще глядя на этот бессмысленный ворох наполовину прошедшей жизни. Янош рвано и шумно вздыхает, немощными руками придерживая свою больную голову, словно боясь, что она отвалится.Чезар с любопытством смотрел на Хорта, напряженно изучавшего карту. Можно ли ей доверять полностью, он уверен не был. Начерчена она была по памяти одного старого как мир слуги, который в свое время и помог Харону в этой подземной чаще отыскать жену. Астхик с дороги сбилась уже на третьем повороте. А в отчаянье пришла где-то к концу первого дня. Хотя, существует ли в законсервированном во мраке лабиринте понятие времени, Хорт не знал. Загустелое, виноватое молчание Чезара начинало бередить его гнойные раны. Хорт невольно задумался, зачем, и вправду, он спустился в этот лабиринт, когда мог спокойно переложить это на плечи отца. Альгир же его любовник. Вот пусть и вытаскивает его отсюда. Только вот необходимо ему было сделать это самому. Разрушить миф о собственной беспомощности ради себя же. Он так устал чувствовать, что все то, что он держит в руках, не имеет никакого веса. Хотелось чего-то стоящего, чего-то действительно важного. В лесу у той деревни, где он пригрелся у сердобольного травника, дальше, глубже, там, где голоднее волки, прятались люди, ожидавшие возвращения Влада. Воодушевленный их пылом, воинским задором, наслушавшись о том, как отменно многие из них владеют клинками и, увидев, как даже мужики-пьянчуги с ржавыми вилами готовы бесстрашно отдать жизнь за своего господаря, Хорт собрался покинуть небольшую прогретую избушку и отправится к ним:— Папаша говорил, что мне на роду написано стать воином, — деревянной ложкой лениво размешивая густую кашу, вслух размышлял Хорт, — мне клинок никогда не давался, но может, просто попался не тот учитель.— Может-может, — с набитым ртом отвечал ему Мирча, а затем, проглотив все сразу, как удав, добавил — а может плохому танцору всегда ботинки жмут.Хорт на это ответил немного обиженным взглядом. В избушке пахло печью и молоком, пахло теплом и домашним уютом, тем самым, которого Хорт никогда не чувствовал в промозглых стенах старого замка в ссутулившихся горах:— Я хотел бы снова взять в руки меч, — признался он, по совершенно глупой, выдуманной привычке ожидая запрета или отказа, — я бы хотел уйти к ним, туда, стать на защиту Господаря.— Конечно, дело благое, — отвечал ему травник тоном бодрым и вроде как одобряющим, потом отломил от мягкой, душистой буханки добротный кусок и протянул парнишке, — дело, несомненно, благое. Ты нашел для себя лучший выход, мой бедный мальчик. Ты хочешь взвалить на себя слишком многое, и хочешь, чтобы оно как можно скорее тебя раздавило.— О чем ты, Мирча? — равнодушно и с несвойственным ему мертвым спокойствием спросил Хорт. Его колдовские, пылающие глаза сделались вдруг тусклыми, полынь в них увяла, обесцветилась, все солнце с его смуглого лица сошло, сделав его землистым, почти серым. Этот шестнадцатилетний мальчик вдруг оказался стариком, словно бы стрига, чертиха, или еще какая дрянь высосала из него всю молодость, всю юность, всю его отчаянную силу. Если бы тогда он поднял глаза на отца, тот бы вздрогнул, узнав потерянный взгляд Альгира.— Ты пытаешься отыскать оправдание своему существованию, тебе постоянно мало того, что ты делаешь, и ты хочешь большего,— задумчиво говорил Мирча, с каким-то испуганным состраданием смотря на Хорта, — но тебе не хватает усидчивости. Результат будет не сразу, и покой к тебе придет не сразу. Но отчего-то мне кажется, что быстрая гибель на поле брани, пусть и гибель за благое дело — самое верное проявление трусости и малодушия. Когда-то, в Тырговиште, я слышал балладу о воине, юноша с дивным голосом пел: « Когда менестрель берет в руки клинок, лютня сгорает в огне». Я не считаю, что это так. Если отправиться к повстанцам ты желаешь, чтобы обучиться ратному делу, то думаю, тут вовсе не обязательно оставаться в их лагере и бросать врачевание. Хорошенько подумай, Хорт, мне кажется, этот мир уже сыт коренными переломами, он и так весь в трещинах.Хорт думал. Думал долго. Хорт продолжает думать. Это как запасной выход — умереть за идею. Хотя, признаться, нет, умирать Хорту совсем не хотелось. В нем кровь закипала, бурлила. Он бунтовал всем своим естеством против всего, что видел вокруг, ему хотелось это все перевернуть с ног на голову. Он кидался из крайности в крайности, топил свою слабохарактерность и беспомощность в отцовском роме, но теперь отчетливо понимал, что, да, он не всесильный гигант из камня и стали, а мир — не мокрая глина, покорная его гранитным рукам. Он и впрямь искал оправдание. И только когда на него своими черными глазами-глазницами жадно смотрел Альгир, Хорт не чувствовал себя безруким ни на что не способным инвалидом.Рыжее пламя нервно дрожало, заставляя огромных крикливых мышей покидать свои гнезда и разлетаться в разные стороны. У них были большие, лохматые уши, размашистые черные крылья, а из их маленьких пастей торчали короткие, но острые клычки. Васька говорила, что у кого-то из деревенских такая мышь высосала теленка. В народе их называли нетопырями и верили, что по ночам они способны принять человеческий облик. В основном это были смертельно прекрасные девы, падшие женщины, продавшие душу, чтобы заморозить свою молодость. Хорт вяло улыбнулся. Они были обречены своими клыками-кинжалами впиваться в мягкие шейки спящих жертв и из прорванных жил высасывать пульсирующую жизнь, теплую кровь, которая им, вечно голодным мертвецам, была живой водой. Много ли на свете женщин, которые отказались бы от такой участи? Иметь кожу, нежную, словно лунный бархат, кожу, которую никогда не начнут стягивать морщины, иметь упругие, статные тела, алые от крови младенцев губы...Это сказки. Сказки, придуманные ими же, сморщенными старухами, которым в жизни не хватает дыхания красоты, красоты вечной. Мало истинно красивых людей. Красота мгновенна, недолговечна. Так может, Альгир одно из подобных созданий — детей ночи? Хорту от этого бестолкового хоровода мыслей становится смешно. Скорее уж Харон. Альгир бы точно побрезговал кусать чью-то потную шею и травиться кровью не первой свежести.— Ах, ты ж, чтоб тебя кони драли...— вдруг остановившись, как вкопанный по привычке выругался Хорт, не заметив несдержанной улыбки Чезара. Улыбаться было нечему. Он только сейчас заметил, что по северной стороне замка были отмечены подводные теченья, уже несколько лет к ряду подмывающие фундамент. Возможно, в один дождливый весенний день эти реки времен сгрызут до основания платформу старого замка, и он развалится будто карточный домик от насмешливого дуновения жаркого ветра. Приложив карту к холодной стене, Хорт пристально стал изучать черные, петляющие линии, словно пытаясь разглядеть на размокшей бумаге следы Альгира:— Ты чем-то озадачен? — спросил Чезар, выглядывая у него из-за плеча и с любопытством смотря на карту, которую он, признаться, не умел читать.— Три входа, — объяснил сосредоточенный Хорт, узловатым пальцем показав те самые арки, которые они видели с час назад, а потом с невеселой, глупой иронией добавил, — по средней пойдешь — лоб расшибешь, в стенку упрешься. По правой пойдешь — костей не найдешь, потому что тут бродить не перебродить. Извилистый путь к счастью. А по левой пойдешь — козленочком станешь.Хорт резко сорвал карту и, сложив кое-как, засунул ее в рукав. Надо было срочно начать говорить о чем-то, потому что дикий страх своей могучей лапой сжал его в тиски, нет, это был не тот липкий страх, от которого потеют ладони, нет, это был страх, заставляющий мозг колечком свернуться и уснуть, признав свою бесполезность, а сердце постепенно стыть, как свежий покойник. Правая и левая дорога сходились между собой одной тонкой веточкой, одним узеньким низким переходом. Одна тертая ниточка могла связать их пути:— Почему он убегал от меня? — наконец осмелился спросить Чезар, устав от нагнетающего обстановку молчания. Хорт повернулся и глянул на его лицо. Не было в нем того, что могло бы навести на недоверие. Глаза его смотрели просто, немного задумчиво и всегда изучающее, глядя на человека, он словно касался кожи мягкими беличьими кистями, оставляя на ней мазки масляных красок. Хорт виновато и коротко улыбнулся, ускоряя шаг, а потом без лишнего напряжения и трагизма ответил:— Он не любит людей.— Я помню, — ухмыльнулся Чезар, и Хорт наконец распознал в нем того задорного мальчишку с громким, порывистым смехом, мальчишку, который всегда мирил их с Альгиром, — значит, все так же не подпускает к себе лишних. Это грустно. У людей нынче в головах много съестного, ему бы понравилось.Хорта скривило от подобного сравнения, и он косо глянул на повеселевшего Чезара. Что ж, творческие натуры — они всегда странные. Чего только стоил один тот менестрель, который кинулся с пристани привязав к шее булыжник только из-за того, что сорвав голос, распевая на площади свои сказочные баллады не получил ни гроша. Хорт его тогда еле вытащил из пруда, благо неглубоко было, да и певец тощий попался.— У него, знаешь ли, на этот случай скатерть-самобранка, — невесело буркнул Хорт, продолжая внимательно следить за каждым поворотом, улавливать мельчайшее движение подземного лабиринта. Чезар понял, что подразумевает Хорт и едва заметно улыбнулся кончиками своих капризных губ. Он с каким-то разряжающим облегченьям понял, что Альгир не может быть любовником Харона. Альгир смотрел на него так, как смотрят уже на покойных родителей, ласково держал его могучую руку так, как обычно держат уже морщинистые, сухие руки стариков. Альгир смотрел на него с пониманием, с ранним пониманием того, что этот человек собой закрывает его от бездны безумия и одиночества. В глазах его было сострадание и тоска. Он понимал Харона, каждым его несказанным словом. Каждой едва зарожденной мыслью эти двое понимали друг друга. Во взгляде Харона передним планом шла гордость, с таким взглядом Чезар, как правило, представлял заказчику портрет. Еще была пугающая звериная жестокость, нет, это было спрятано глубоко, но сквозило всегда. Странно он смотрел на Альгира. Даже Чезар понять не мог, что он хочет сделать в ближайшую минуту — ударить на отмах, чтобы у фарфоровой куколки треснуло личико и сквозь зияющие бреши заструились потоки горючей боли, или ласкать, лилейно касаясь бледных тонких губ. Харон хотел его, этого, пожалуй, было не скрыть. Но любовники смотрят друг на друга по-другому. Быть может, когда это случится, взгляд Альгира останется, по-прежнему, невозмутим, может, сделается немного виноватым. Но Харон станет смотреть по-другому. Еще в одно читал Чезар по опущенным глазам Альгира: как бы Харон не мучил и не издевался — он будет терпеть.Чезар вел разгульный образ жизни, образ жизни его ни с кем ничем не связывающий, не сковывающий по рукам и ногам слезными обещаниями, клятвами на молоке и крови и прочими бесполезными цепями верности. Высший свет встречал его ласковой улыбкой, он вошел в него легкой походкой, вошел в него легкой своей кистью. Юный художник рисовал простые лица простыми линиями. Он рисовал их, они вешали себя молодых и улыбчивых на стены, чтобы кто-то из их правнуков мог сказать: « вот эта моя бабка, рисовал ее кто-то в то время, несомненно, известный, потому что это же моя бабка». После каждого феерического портрета, после каждого сытого лица, Чезар стойко ощущал свою бездарность. Была одна спрятанная в углу картина, которая ему действительно нравилась. Портрет отца. Он любил его, но никогда никому не показывал, заставлял себя ненавидеть, утверждая, что сгустил краски, перенасытил его темными тонами, что лицо Яноша вышло слишком острым, глаза слишком маленькими, нос крючковатым, а горб — высоким. Но иногда глядя на отца, он узнавал в нем горечь своего озлобленного портрета.Он хотел сжечь его, но это было бы равным тому, чтобы придушить собственного младенца, уже глотнувшего воздух, издавшего первый детский крик, потому просто спрятал его от посторонних глаз, занавесив шелковым покрывалом. Сейчас Чезар готов был из кожи вон лезть, чтобы нарисовать Альгира, нет, не просто изобразить его хрустальное лицо, нет, в этот портрет он хотел бы влить всю его душу, все те мысли, страхи и желания, которые он прячет глубоко-глубоко под квелым сердцем. Он уже разглядел в этом мальчишке то, что было скрыто от глаза обычного, не наметанного, он увидел в нем желание подчиняться. Зная тяжелую руку Харона, надо было быть дураком, чтобы не догадаться, кто так вышкалил его, выдрессировал, как благодарную дворнягу. Но было в нем и странное, легкое дыхание свободы и гордости. Да. Как уже сказал Чезар — он не подпускал к себе лишних.— Хорт, ты неплохо его знаешь, — снова заговорил Чезар, когда они в очередной раз свернули в сырой проулок, где было полным-полно крыс. По мере их приближению к северу, мох, рвущийся сквозь узкие щели камней, становился все гуще и зеленее, с шершавого потолка начинало капать, а под ногами вязла грязь, — чем можно уговорить его позировать?— Ну-у-у-у, — задумчиво протянул Хорт, повернувшись к спутнику, потом лицо его словно бы озарилось гениальной мыслью, и он восторженно ответил, — О! Придумал! Ничем!— Ты же понимаешь, я его к стулу привяжу, снотворным опою, но все равно нарисую...— не унимался Чезар, носясь вокруг Хорта и сбивая его с пути. Ему горело. Он ведь жить спокойно не сможет, если не нарисует этого мальчишку. Нет. Дело не в лице. Просто — каждый портрет, каждое лицо, фигура, мимика — все это ребус. Рисуя, вглядываясь, вслушиваясь, ты этот ребус разгадываешь, потому что нельзя писать то, чего не понимаешь, говорить о том, чего не знаешь. За это любили портреты Чезара — они были словно зеркальные отражения. За это Чезар себя ненавидел — портреты эти были лишены смысла. Лица — не вопили сиренами, не говорили о небывалых кошмарах непознанного, нового, они не кричали о страшных тайнах изнаночной стороны человеческой душонки. Все было просто. Давалось со спущенными рукавами. Чезар рисовал потому, что это приносило славу, почести, любовь окружающих — всеобщее признание. Но Чезар хотел, чтобы имя его помнили, помнили как имя гения, а не одного из тех рядовых, тех многочисленных и бесконечно друг на друга похожих:— А если я предложу Харону написать этот портрет для него, — внезапно черное небо разрывает розовая грозовая трещина, Чезар вдруг понимает, что это самый верный вариант, и видит, как на лице Хорта мелькает что-то такое совсем ему чуждое, что-то делающее его похожим на отца. Он безмолвно пожимает плечами, продолжая идти вперед, и Чезар понимает, что в случае чего, на мясо его будут рвать два озверевших хищника.Альгир сидел, прислонив горящую голову к прохладной стене. Дыхание его срывалось, сбивалось, терялось в этом беспроглядном мраке. Под ногами хлюпала мокрая грязь. Сырость. Влажность. Нет. Живая вода. Альгир не мог сказать, мерещиться ли ему или и вправду где-то совсем рядом он слышал зловещий шепот реки. Он обхватил себя руками и, уткнувшись лицом в колени, стал вслушиваться в лихорадочное биение своего испуганного сердца. Река. Где-то совсем рядом, близко-близко, она звала его, тянула свои ухватистые руки, хотела схватить его, колючими губами зацеловать до смерти. Где-то совсем рядом эта река, задорно хохоча, носит по каменистому дну кости его матери. Они, скользкие, потемневшие, заплесневелые, бьются друг о друга, словно деревянные трещотки, трутся, не давая ее душе покоя. Альгир знает: человек-существо бесконечно сильное, он может сейчас подняться и идти дальше, метр за метром, потому что жизнь-это движение. Он может, только ему странно не хочется, руки и ноги становятся ватными, бешеный пульс чувствуется в каждой артерии, в черных глазах-углях расстилается туман, мир перед ними расплывается, стены начинают давить, они сближаются, неспешно подходят друг к другу, выгнутый потолок вот-вот упадет на его маленькую голову и размажет ее. Альгир резко наклоняется, защищая ее своими бесполезными руками, и прячет взгляд в темноту, надеясь скрыться от этого безумия, протрезветь, оглохнуть и не слышать зова реки. Воспоминания — это самое страшное. Детские воспоминания — фундамент. У Альгира это фундамент прогнивший, под пологом шипят живые клубки полозов и гадюк, гнездятся могильные черви, откладывают личинки трупные мухи. Все это богатство внутреннего мира зовет его к себе. Сердце начинает колотиться с небывалой скоростью. Альгир хочет, чтоб вокруг его сплелся кокон, безопасный, надежный кокон, где до него не дотянется река. Стены подходят к нему. Он остается, заперт в этом колодце.Чернильная бутылка. Затопленный котлован. Пальцы начинают судорожно подрагивать, мышцы сводит, скручивает в тугие комки, каждый нерв становится открытым, узлы воспоминаний развязываются, канаты рвутся и в его голову вот-вот девятым валом ударит всепоглощающая волна ужаса. А рядом нет Харона. Предыдущие годы, каждый раз, когда у Альгира случался припадок, когда он не мог держать себя, тело становилось чужим, а боль истошными, гортанными воплями рвалась наружу, он всегда был рядом. После каждого этого срыва они оба лежат, бессмысленно упираясь взглядами в высокий потолок. Харон ослабляет хватку, но все еще сжимает запястья мальчика, оба может сдержать одной своей размашистой рукой, но держит обеими, ближе прижимая к себе Альгира, наблюдая, как дрожат его невидимые зрачки в пустых глазницах, как дыхание его на какие-то секунды исчезает и вовсе, тело его становится мертвым. Они оба лежат, как после ночи случайно и спонтанно проведенной вместе, лежат оба опустошенные, никчемные и одинокие. После таких приступов они не разговаривают по неделе. Нет, не от стыда, или неловкости, не от того, что нечего сказать, им ненужно вовсе ничего говорить друг другу, они привыкли понимать без слов. И есть вещи, о которых надо просто помолчать немного, помолчать по одному. Потому Альгир часто уходит тренироваться в лес, сеет новые зерна выдержки, взращивает то, что уже дало побеги. Он сидит в полной тишине, в загустелой отрешенности, вслушивается в каждый звук умирающего или спящего леса, слушает, как вдалеке бегут незамерзающие горные реки, заставляет себя слушать.Узкий проход скручивается спиралью, Альгир невольно вжимается в стену и чувствует, как его плечо сжимает чья-то когтистая, чешуйчатая лапа с которой свисает речная тина. Он вскрикивает, вскакивает, тут же за лодыжку его хватает другая лапа. Они начинают постепенно сочиться сквозь стены, как морская вода сквозь щели тонущего корабля, почерневшие, гнойные, в нарывах и жировиках, на них соскобленными, рваными лохмотьями мяса висят мышцы, видны их желтые, дряхлые кости, у каждой на волосатой ладони по огромному, выпученному глазу, вращающемуся вдоль по оси. Они все тянуться к Альгиру. У него перехватывает дыхание, он бросается прочь, в темноту, пытается скрыться от этих омерзительных, водянистых глаз, от их костлявых пальцев с тощими фалангами, темнота закрывает свой рот и проглатывает его. Не разбирая пути, он несется по ее петляющему пищеводу. Вода гонится за ним, нагоняет, он чувствует, как она холодными зубами кусает его за голенище сапог, ноги вязнут в ней, путаются, в конце концов, он спотыкается, кубарем слетев с каменной лестницы и ударившись о ступени головой, оказывается заперт в мутном гробу талой, горной воды.— Умолкни, — резко остановившись, грубо рыкнул Хорт на Чезара, который вслух силился подобрать к красоте Альгира достойные эпитеты. Признаться, в мрачном подземелье он чувствовал себя неуютно, даже опасливо шагая за спиной Хорта. Во-первых, пару раз им встречались растоптанные полевки, совсем свежие, Хорт очень обрадовался, потому что кроме как Альгиру раздавить их было некому, а Чезара скривило, во — вторых, на макушку постоянно что-то валилось: паучки, мошки, каменная крошка, вода капала, в каждом проеме свисали эти омерзительные, крылатые твари, которые при виде факелов с пронзительным визгом кидались прочь, так и, норовя, сбить с ног, а одна мелкая мышка даже умудрилась запутаться у Чезара в волосах. Выглядеть испуганным и взволнованным ему хотелось меньше всего, потому он отвлекал себя разговорами о прекрасном. Что до Хорта, то вот уже как два часа он был абсолютно отстранен и безмолвен, лицо его сделалось сосредоточенным и сконцентрированным:— Ты слышал? — настороженно, разбирая и анализируя каждый звук и шорох, шепотом спросил Хорт, Чезару стало нехорошо, под ложечкой засосало и затянуло в желудке. Он пристально оглядел все вокруг. Может, здесь кто-то еще есть кроме них? Господи, лучше б они и вправду рассказали все Харону. Странный, глухой звук повторился еще раз, у Хорта глаза блеснули, и он распалено кинулся, видимо, наугад, просто куда-то вперед, Чезар, словно беспомощный ребенок, боясь быть оставленным матерью, кинулся вслед. Хорт пару раз позвал Альгира по имени, надеясь, что тот откликнется, но лабиринт молчал. Он лихорадочно нырнул в первый попавшийся проем, уже и не думая, что он может заблудиться, потерять возможность выбраться отсюда раз и навсегда. На нижнем ярусе вода стояло высоко, скрывала ноги до середины берцовой кости, Хорт лихорадочно оглянулся, впереди — длинный, сужающийся коридор, внезапно поворачивающий налево— не доходя до середины еще один скалившийся чернотой проем. Хорт решительно пошел вперед, выкрикивая имя брата.Когда Альгир увидел вблизи рыжие огни, сначала думал, что это нечто похожее на мираж в пустыне, или, что похуже, на рукастые стены. Затем, через какие-то несколько секунд смог разобрать знакомый, взволнованный голос:— Хорт...-удивленно проговорил он своим осипшим голосом, приподнимаясь на скользких, опущенных в воду ступеньках, это было делом непростым, голову резко закружило и он почувствовал легкую тошноту, — Хорт, — уже громче позвал он, придерживая разбитую голову, — ничего, скотина, по-человечески сделать не может...Хорт!Хорт с Чезаром, услышав слабый, но знакомо-недовольный голос тут же ринулись назад, к узкому, почти незаметному проходу. Альгир медленно поднимался по лестнице, шатаясь из стороны в сторону. Его штормило, а голова гудела. К тому же, с дюжим восторгом, он обнаружил, что потянул ногу:— Господи, ну что за ребенок...— прошипел Хорт, отдав Чезару факел, а сам подбежав к Альгиру, легко подхватил его на руки и вынес в коридор. Он осторожно посадил его на пол, и присев перед мальчишкой тут же принялся осматривать его голову. Небольшую, кровоточащею ссадину в опасной близи виска, которую Альгир томно прикрывал холодной рукой, Хорт заметил сразу, но решил, что вряд ли у брата может быть что-то серьезней легкого сотрясенья мозга, и то, только в том случае, если осталось еще, чему сотрясаться. Он беглым взглядом оглядел Альгира. Намокшие волосы липли к шее, белая, ситцевая рубаха с рукавами— фонарями под черной жилеткой вся намокла, хлюпанье воды в сапогах он почти слышал. Хорт недовольно хмыкнул, расстегивая пуговицы его безрукавки, Альгир, чтобы защититься даже руки скрестить не успел, как был уже полностью раздет:— Ты что творишь? — возмущенно прошипел он, вжимаясь в стену, Чезар, стоявший сбоку, удивленно вскинул бровь, заметив на спине мальчика черный узор кельтского креста. Хорт быстро стянул через голову травяного цвета косоворотку и кинул Альгиру. С его промороженными, готовыми вот-вот отвалиться легкими, любое охлаждение было опасно. Заметив, что Альгир все еще в замешательстве и жмется голой спиной к стене, Хорт грубовато поднял его, схватив за руку, и только когда юноша поднялся, заметил сплетающихся змей таинственных знаков на его спине. Он смолчал. Лицо его отразило растерянность, но он смолчал. Оставил расспросы на потом. Да и скажет ли Альгир, что это? Знает ли он сам?Рубаха Хорта на нем болталась мешком, зато была теплой, согретой его телом, Альгир ощутил горячие волны этого тепла, когда грубоватая ткань коснулась влажной, холодной кожи. Чезар снял ферязь и хотел заботливо опустить его на подрагивающие от холода плечи, но Альгир резко вскинул руки и, не оборачиваясь, сказал, что не стоит. Чезар обомлел от этого тона, от этого самодовольного голоса с надменными нотами презренья:— Ты рассказал Харону? — стараясь незаметно согреть замерзшие пальцы, спросил Альгир, когда Хорт отвлекся на поиск короткого пути. Он остался стоять по пояс голый и разглядывать ветхую карту. Чезар заметил, как Альгир смотрел на него, нет, точнее на его тело, его надутые, крепкие мускулы. Его привыкшая к солнцу кожа в любое время года оставалась бронзовой и смуглой, а сам он, вечно взъерошенный и растрепанный, больше походил на цыгана, нежели на турка или румына. Чезару сделалось немного смешно, когда глаза Альгира по-девичьи смущенно и растерянно забегали, а на мертвенно-бледных щеках заиграл розоватый румянец.— Нет, — не отвлекаясь от изучения извилистых, надорванных линей мрачных переходов ответил Хорт, а потом повернулся и глянул на Альгира. Лицо его было спокойным, неживым, как и всегда, только в глазах все еще стоял какой-то странный испуг, не остывшее еще безумие. Его череп — ящик Пандоры, стоит открыть и косяком чернокрылых птиц на тебя бросятся все его длиннохвостые, кусачие страхи и тысячеглавые ночные кошмары. Надо просто выпустить их все и тогда в его голове останется снежная пустота. Тогда, может, весь мрак из его глаз вытечет липкой смолой.-Пошли, — наконец сумев оторвать взгляд, сказал Хорт, взяв из рук Чезара ферязь и накинув на себя. Он в плечах был узок и на груди бы не застегнулся, но альтернативы не было.— Куда мы выйдем? — снова спросил Альгир, едва поспевая за Хортом. Идти ему было тяжеловато, ногу пронзало и тянуло мышцу, бывало, конечно, и хуже, много хуже, но вдобавок к тому, сильно кружилась голова.— В склеп, — сухо ответил Хорт. Заметив, что брат хромает, он предложил донести его на закорках, но Альгир отказался. Чезар с любопытством наблюдал за ними, так упорно делающими вид, что друг для друга неинтересны никоим образом, не привлекательны. В их косых, незаметных, коротких взглядах, которые они стыдливо прятали друг от друга, было что-то совсем обычное, почти повседневное, но вместе с тем, это казалось каким-то невероятным, неосязаемым чудом. Чезар отрешенно смотрел на Альгира, который старался идти как можно быстрее. Что за крест он несет? Мельком Чезар увидел неразборчивые иероглифы, будто криптограммы, значит какая-то алхимическая формула? Чезар хмурится, быстрыми пальцами перебирает ветхие свитки архива своей памяти. Вспоминает, что когда-то давно, еще до отъезда внезапно, в одну ночь, Харон отправил детей в Венгрию, к графине. Почему — вспомнить не мог. Никак не мог. Помнит еще, что несколько месяцев они совершенно одни жили в этом молчаливом замке, замке от которого поджилки тряслись от страха. Зима была. Зима все-все замела, похоронила мир под толщей снега. Зима погрузила его, рыжего, ставшего вдруг одиноким, конопатого мальчонку в долгий, бесцветный сон.Воспоминания отдел
|
| |
| |
|
